– Тише, сынок, спокойно… Что случилось? – Хакобо попытался отнять от сморщившегося личика цепкие ручонки. Мальчик застонал громче и вдруг, как-то странно и неестественно вывернувшись, выскользнул из укутывавшего его нагое тело пончо на землю. Попытался подняться на ноги… Не продержался и секунды – пошатнулся, упал, пополз. Глаза зажмурены, личико сжалось от боли, а он все равно ползет прямо через ручей, по воде, по камням, отчаянно перебирая стертыми локоточками…

Оправившись от изумления, Хакобо в один прыжок нагоняет малыша, хочет поймать, но боится – содранные струпья ран на тощей спине сочатся свежей кровью – страшно дотронуться, и лодыжки: такие тонкие, хрупкие, ухватишься за них – хрустнут. Кое-как все-таки решается придержать его за плечи.

– Куда же ты, сынок? Все хорошо. Ты в безопасности. Никто тебя здесь не обидит.

Мальчик будто и вовсе его не слышит – перевернулся на бок, не открывая глаз, брыкается, отбивается, царапается. Да так неистово, с таким безумным отчаянием! Стремительный поток ручья срывает вьющиеся кровавые нити с его ран, оплескивает фарфоровое личико, попадает в ноздри, в приоткрывшийся от учащенного судорожного дыхания ротик – он фыркает, покашливает, отплевывается, но все равно продолжает биться. Вот в грудь Хакобо ударяет острая бурая от синяков и ссадин коленка, и тут же крошечная ладошка проскальзывает зубцами поломанных ногтей по его щеке. Ухватить бы эти верткие лапки, сдавить, угомонить, прижать к себе, обнять – обнять крепко, тепло, чтобы понял, что он не враг и не злодей, что он хочет лишь помочь ему. Что он его любит. Да, именно – теперь любит! Но, господи, как нужно дотронуться до него, чтобы не сломать?!

– Хакобо, отступись, умоляю, – лепечет позади него Тито, – отпусти его. Разве не видишь, он тебя боится.

– Я просто хочу…

– Оставь. Ты только хуже делаешь. Пусть… пусть сам…Он все равно далеко не сможет убежать. Но дай ему осознать, что он в безопасности и на свободе.

Нехотя, индеец все-таки отпускает ребенка, чуть отодвигается в сторону.

– Откуда в нем столько силы, – задумчиво шепчет он, потирая царапины на лице, и не сводя изумленных глаз с пытающегося отдышаться мальчонки.

– Увы, это не сила, Хакобо, – его спутник присаживается рядом на корточки, – Силы в нем давно иссякли. Страх, боль и ярость… Что угодно, но только не сила.

– Но дерется он…

– Дерется не за жизнь, а на смерть. Взгляни, еще немного, и у него бы просто лопнуло сердечко…

А ведь и правда: припал на четвереньки, а как дышит! Будто загнанный зверек. От каждого вдоха грудная клетка вздувается так, что, кажется, его ребрышки вот-вот прорвут эту тонкую, едва ли не прозрачную кожу. Смотреть на него больно… и страшно… Но и отвернуться невозможно. Бедное дитя!

Но, вот, вроде, начал потихоньку успокаиваться…Непроизвольно заваливается на бок, и чуть склонив голову, подставляет приоткрытый ротик к струящейся под ним воде – все не может напиться… Снова делает робкую попытку приоткрыть глаза, и тут же – хриплый вскрик, нисходящий в протяжный стон. Заслоняет лицо одной рукой, а другой начинает поспешно шарить вокруг себя, словно пытаясь что-то нащупать.

– Что он ищет? – недоумевает Хакобо.

Тито покачивает головой: – Кажется, догадываюсь… – потом поднимается, медленно подходит к ребенку. Тот настораживается, заслышав рядом хлюпающие по воде шаги, напрягается, будто снова готовясь к схватке, дрожит, пробует отползти назад, но, упершись разодранной спинкой в торчащий из воды валун, шикает от боли, замирает, еще плотнее сжимает веки.

– Ты это потерял, малыш? – Тито извлекает из кармана тот грязный черный лоскут, которым недавно было стянуто лицо ребенка, и осторожно опускает на упиравшиеся в камни ладошки. В ту же секунду мальчик хватает тряпку, быстрыми, но неуклюже скованными из-за травм движениями накрывает ею глаза, закручивает на затылке узел, и снова принимает ту же оборонительную позу.

– Все – все. Не бойся, маленький, не трону. Ухожу.

Тито возвращается обратно к индейцу.

– Ты совсем сдурел?! – гневно шепчет Хакобо, – Что все это значит?!

– Похоже, он сам себе повязывал глаза, – мрачно поясняет Тито.

– Что? Зачем?

Профессор пожимает плечом: – Не знаю… Может, этот псих его приучил, а может, чтобы уберечь … Понял, как они бесят его мучителя и вот, догадался.

– Это атрибут пленника, идиот! Он ему больше не нужен! Я не хочу, чтобы он когда-либо снова надевал эту гадость! – Хакобо подрывается было к мальчику, чтобы снова стащить с его глаз эту чертову тряпку – стащить раз и навсегда, но Тито придерживает его за руку.

– Стой…Не трогай. Малыш черт знает, сколько времени провел в подвале. Единственный свет, что он видел, был тот – из люка, и означать он мог лишь одно – его снова идут мучить и бить. Дай ему привыкнуть. Постепенно. Если ему так спокойнее, то пусть. Да и глазам еще нужно время, чтобы адаптироваться. Яркие солнечные лучи – не лучший вариант.

Индеец тяжело вздыхает. Снова с горечью смотрит на этого крошечного несчастного человечка, съежившегося не то от страха, не то от холода меж гладких влажных камней. Его и без того невыносимо бледная кожа в прогалинах темных гематом теперь отливает каким-то голубоватым цветом, дыбится мурашками мелкой дрожи, сгоняющими ледяные капли по покатым канальцам межребрия. Взлохмаченная белокурая головка неуверенно покачивается на шее из стороны в сторону, словно бутон цветка – слишком большой и тяжелый для столь тонкого и хрупкого стебелька.

– Ладно… Все равно надо выманить его из воды. Он уже весь продрог.

– Только осторожней.

Хакобо приближается к ребенку на пару шагов. Замечает как рука мальчика, скользнув вниз, захватывает небольшой булыжник… Еще шаг. Рука приподнимается, готовясь метнуть в него камень…

– Не бойся. Я тебя не трону… Все хорошо… – мягко заговаривает он, – Я хочу помочь.

Рука с камнем не опускается. Предплечье округляется крошечным холмиком напрягшейся мышцы.

– Ты в безопасности. Не нужно меня бояться, сынок…

До него вдруг доходит, что, называя мальчика «сынок», он даже не потрудился узнать его имя. А ведь, может, с этого и надо было начать? С этого простого, доверительного:

– Скажи, милый, как тебя зовут?

Мальчик молчит.

– Ты помнишь свое имя?

Мальчик молчит.

– Ты говоришь по-испански? Понимаешь меня?

Молчит.

Он выжидает. Никакой реакции.

– Ты можешь говорить?

Тишина.

– Нет?

Тишина.

– Кивни, если хотя бы понимаешь.

Ничего. Малыш не собирается ни говорить, ни как-либо еще отзываться. Даже наоборот, как ему показалось, еще плотнее поджимает синеватые губки.

Индеец растерянно поворачивается к своему другу, в поисках поддержки и совета.

– Ты на их языке хоть какие-нибудь слова знаешь? Может, попробуешь на нем спросить? – предлагает Тито.

– Язык гринго? Терпеть его не могу.

– Потерпишь. Если что-то знаешь, попробуй спросить на нем.

– А ты сам? Ты, ведь…

– Хок, ты вызвался заменить ему отца. Так, давай!

Индеец задумывается, тормоша память в поисках нужных звукосочетаний.

– Отс Ёр нэйм? 1– наконец выдавливает он.

И снова никакого ответа. Ни намека на понимание. Нет, постой… Ему показалось, или бледное личико малыша, действительно, чуть подернулось, словно в ухмылке? Впрочем, рано радоваться – причина подобной реакции скорее в кружащейся возле его ротика мошкаре, а вовсе не в этом уродливом нагромождении звуков. Но он все равно продолжает:

– Ай хэлп. Ноу харм. Ю сэйф.2

Молчит.

– Бой, кам хир. Ю сэйф.3

–…

– Айм йо френд…йо папа. Кам хир…4

Нет. Бесполезно.

– Он ничего не понимает, – разочарованно покачивает головой Хакобо, обращаясь к Тито, – Или, может быть, глухонемой.