- Отпечатки скоро должны привезти, - заявил судья, - я отдал распоряжение… Но даже по скоростному монорельсу это не меньше двух часов. Есть ли ещё какие-то доказательства?

Серато пожал плечами и обратился к публике:

- Знаю только один способ. Принесите кто-нибудь скрипку!

Шум усилился, скрипки, что понятно, ни у кого не было с собой. Тут подскочил один из помощников судьи, пожилой человек с седыми пышными бакенбардами:

- Музыкальная академия! - вскричал он. - Музыкальная академия, тут через три улицы, позвольте, позвольте!

Он резво сбежал в зал, будто разом помолодел,и ввинтился а толпу, расталкивая людей. Слышался только его голос: “Пропустите, пропустите!”

- Вы могли бы через служебный ход! - крикнул вслед судья, но человек с бакенбардами уже выбежал из зала. Воспользовавшись общей неразберихой, со своего места вдруг вскочила уже подсудимая. Пока охранники соображали, что произошло, Аза добежала до свидетельской трибуны и бросилась к Серато. Времени у нее не было, она только спросила у него что-то, а великий музыкант посмотрел печально в ответ и покачал головой. Данияру со своего места видно было, как омрачилось прекрасное лицо певицы, потом свидетельскую трибуну заслонила толпа, а через минуту Азу уводили на место спохватившись охранники.

Через несколько минут в коридоре послышался шум, взгляды всех устремились к двери. На пороге возник запыхавшийся помощник судьи, сжимавший в руках скрипку. Бакенбарды у него растрепались, как грива у льва. Срывающимся голосом он выкрикнул:

- Всю дорогу бежал! Еле выпросил… не верили… возьмите, маэстро!

Люди расступились, давая дорогу. Те, кто постарше, уже в голос повторяли: “Серато! Серато!”. Те, кто в лицо музыканта не помнил и концертов его не застал, пока что верить отказывались.

Серато взял протянутую ему скрипку, несколько секунд держал в руках, будто вспоминая, как с ней обращаться, затем приложил ее к плечу и взмахнул смычком.

Скрипка запела.

Зал стих. Молчали и верившие, и не верившие. Музыка, вначале тихая, становилась громче. Она текла, как река, замирая в небольших заводях, срываясь водопадами, сливаясь единым потоком гармонии такой чистой, такой совершенной, какую не может вынести человеческое сердце.

Застыли люди в зале, затих уличный шум. Звуки музыки вытеснили все остальные, исчезли все прочие ощущения, не было ни красок, ни запахов - все это заменила скрипка. Музыка рвалась вверх, за пределы воздушного покрова, растекалась по земле, проникала в самое сердце. В ней была и светлая тоска, и неудержимая радость бытия. На глазах у слушателей стояли слезы, и всем казалось, что исчезновения музыки они не перенесут. Она заполняла собой сердце и становилась частью души.

Серато играл. Лицо его оставалось суровым и спокойным, будто он один из всего зала не слышал своей игры, филигранного переплетения звуков, необыкновенного музыкального узора, почти видимого, почти осязаемого. Мелодия постепенно становилась громче, и это уже не музыка была, но грозная сила, победная волна, она шла, выжигая скверну, сметая и уничтожая все низкое и подлое, и ничто не могло бы ей противостоять!

Музыка стихла. Последний раз вздохнула скрипка, Серато положил смычок и слегка поклонился.

- Это была Крейцерова соната, - объявил он. - Она всегда особенно мне удавалась.

Люди стояли, потрясенные, медленно приходя в себя.Кто-то начал хлопать, прочие подхватили. Старик с бакенбардами с резвостью, которую трудно было ожидать от человека его лет, вскочил на трибуну и выкрикнул пронзительно:

- Это Серато! Только он мог играть так!

- Серато! - грянуло в ответ.

Люди сбились у трибуны. Серато слегка улыбнулся, голоса его было уже не слышно в общем шуме, видно только, как он жестами просил дать ему дорогу. Публика нехотя расступилась. Судья, что-то сообразив, взялся за молоток. Прокурор кричал, напрасно пытаясь перекрыть общий шум:

- Задержать! Задержать!

Судебные приставы бодро ринулись сквозь толпу на поиски Серато Орбана. Успехом это мероприятие не увенчалось. Музыкант, появившийся из ниоткуда, исчез в никуда. Приставы разводили руками, прокурор рвал и метал, судья стучал молотком и одновременно изо всех сил напускал на себя важный вид.

А публика понемногу начинала скандировать:

- Освободить! Невиновна!

Судебные приставы напрасно напирали на толпу. Охранники попробовали увести подсудимую, но толпа взвыла таким яростным воплем, что судья подал знак оставаться на местах.

- Господа! - взывал он. - Господа, нужно дождаться отпечатков пальцев и решения суда!

- Освободить! - кричали в ответ.

- Господа, поступать нужно по закону!

- Невиновна! Освободить! Оправдать!

Откуда-то уже доносилась та самая песня. Судья стукнул по столу молотком, придвинул к себе какой-то документ, черкнул подпись, громко начал читать. Сквозь общий гул еле прорывались отдельные слова:

- Временно изменить…освободить из-под стражи…

Но люди не вникали в эти юридические нюансы. В зале радостно вскрикнули, крик подхватили в коридоре суда и снаружи на улице:

- Оправдана!

Данияра вытащила за собой толпа. Пробиться через людскую массу не получилось бы и у библейского Самсона, докричаться до судейского возвышения тоже было невозможно. Он с трудом смог увидеть, как Аза первым делом поднимает руку к голове, вытаскивает шпильки и встряхивает освобождённой копной волос, а потом в сопровождении адвоката выходит из зала, как толпятся вокруг репортёры и фотографы. Данияр даже не обозлился на адвоката - в конце концов, тот действительно сделал все, что в его силах.

Сам он мог только стараться удержаться на ногах. В коридоре дышалось посвободнее, но у дверей людей опять набилось, как селедок в бочке, выходящие еле протискивались наружу. Данияр чуть не наступил на человека, не сумевшего устоять, ухватил упавшего за воротник, свободной рукой расталкивая людей вокруг:

-Да дайте же выйти! Затоптать готовы!

Очередная человеческая порция выплеснулась за порог, тут дышалось свободнее. Данияр все так же за шиворот стащил своего подопечного со ступенек и только тут смог заглянуть ему в лицо.

- Грабец!

Это действительно был поэт, и на ноги он не вставал потому, что уже не вязал лыка. Перегаром от него несло так, что трезвенника Данияра даже замутило. Он оглянулся - люди окружали автомобильную стоянку, туда он бы точно не протиснулся, да и Грабеца бросать было нельзя. Стоило перестать подтягивать его вверх за шкирку, и поэт немедленно обнаруживал поползновение плюхнуться наземь.

Чтобы вызвать такси, Грабеца пришлось волочь на соседнюю улицу. Шофер посмотрел на полубесчувственного поэта с подозрением, но после того, как ему заплатили вперед, помог втащить пассажира на сиденье и даже придать ему относительно устойчивое положение. Грабец хлопал глазами и адрес назвал не сразу.

- Ну что, едем? - спросил шофер, когда из Грабеца удалось выжать произнесенное по слогам название улицы. - Далеко, знаете ли!

- Едем, - кивнул Данияр, оглянувшись на площадь. Погода не баловала, над городом нависли тучи, но толпа ликующих людей не расходилась. Только автомобильная стоянка все равно была уже пуста.

Прошел не один час, пока Грабеца удалось довезти до дома и сдать на руки сестре, почтенной сухощавой пани. Добродетельная пожилая дама сердито сверкнула на Данияра глазами, приняв его за более выносливого собутыльника, потом переключилась на брата:

- Арсен! Ты опять безбожно пьян!

- Зосенька, не безбожно, а - божественно, - пробормотал Грабец, со счастливой улыбкой сползая по стене. - Люди, понимаешь… Главное - сердце, понимаешь? Знания это только приправа… А сердце это закваска. И оно у нас есть. Оказывается, есть…

- Шли бы вы домой, молодой человек, - недружелюбно сказала пани Софья Данияру. Тот коротко попрощался и вышел. Впрочем, Грабец вряд ли это заметил.

У особняка Азы толпились газетчики, журналисты и просто зеваки. Данияр попытался их перестоять, но не смог. Дозвониться из телефона-автомата на почте тоже не вышло, трубку просто не брали. В общем-то, этого следовало ожидать.