А наша служба продолжается. В который раз среди ночи поднимают по тревоге (незнамо какой – боевой или опять учебной), едем в ночную мглу, в сторону границы – перекрывать прорыв вооружённой (или невооружённой) группы нарушителей с сопредельной стороны. Хорошо, если это опять только уйгуры, живущие по обе стороны границы. И хорошо, если мирные. В прежние добрососедские времена они «захаживали» в гости к родственникам, чаще «оттуда» – раздобыть чего-нибудь съестного, посетить могилы предков. С ними было проще, чем с другими «гостями». Теперь же, после недавних кровавых боестолкновений на Даманском и на других участках границы, всё гораздо сложнее.
Периодически выезжала на полевые учения и миномётная батарея. Бывало, мелькнёт в кузове знакомая Борькина фигура, весело сделает из-под тента ручкой: дескать, привет, тыловые крысы, оставайтесь, а мы – на фронт и укатит в пыльной колонне с прицепленными к машинам, подпрыгивающими на камнях тяжёлыми миномётами с нежным, трогательным названием «Василёк», в предгорья, на дальнее, новое стрельбище с ещё недостроенным КП[6]. В каждой машине боевой расчёт бравых ребят, убывающих с решительным видом ну прямо как на войну: с полной выкладкой, в касках, с автоматами, вещмешками, ска́тками шинелей через плечо, под ногами – ящики с боекомплектом. Выезжали обычно на неделю, поэтому в голове колонны за командирским «газиком» пылила утыканная антеннами машина роты связи, а в замыкающую «шиши́гу» загружали палатки и цепляли к ней полевую кухню. Регулярно и наше подразделение выкатывало с таким же бравым видом туда же на совместные учения для отработки взаимодействия в условиях, приближенных к боевым.
Служба службой, однако не обходилось и без взысканий. Одно влепили и мне. Правда, устно, «без занесения». Ну, вовсе даже ни за что! Посуди сам.
Старые армейские металлические кровати в казармах имели слабенькие панцирные пружинные сетки, которые с жалобным скрипом прогибались даже под нашими худыми солдатскими телами почти до пола. Многие привыкли к такому положению, иные просто терпели, а мне надоело спать, скрючившись в три погибели, как матрос в парусиновом гамаке, болтающийся в штормовую погоду в кубрике под палубой старинного пиратского парусника, словно гамбургская сосиска. Ностальгические воспоминания о моём жёстком спартанском топчане, на котором спал с детства в нашем бревенчатом бараке там, на гражданке, и настоятельная необходимость кардинальных перемен в этом вопросе в итоге сформировали в моём мозгу простое конструкторское решение. Нашёл за казармой длинную бесхозную полусгнившую доску. Распилил её ножовкой по предварительно снятой мерке на несколько коротких, равных по длине отрезков и, выбрав время, когда в казарме никого не было, уложил их под матрац поперёк своей кровати, пропихнув под сетку.
Однако порадоваться собственному изобретению и поспать на таком импровизированном топчане довелось мне всего лишь одну ночь. Подозреваю, что только старшина-служака, у которого я выпросил ножовку, мог «заложить» меня, подсмотрев из своей каптёрки и доложив о моих странных манипуляциях с досками «зубиле» – командиру нашей манёвренной группы, пожилому коренастому подполковнику, собирающемуся в запас на заслуженный отдых, получившему такое прозвище от наших острословов за излишнюю, по нашему мнению, строгость и клиническую занудливость.
Неожиданно нагрянув в казарму на утреннее построение, что было редкостью, медленно окинув всех суровым немигающим взглядом из-под кустистых седых бровей, тот для проформы, как бы проверяя нашу выправку, прошёлся вдоль строя, вытянувшегося по стойке смирно, бесцеремонно подёргал некоторых за слабо затянутый ремень, приказал подтянуть. Остановился возле крайнего в шеренге, постоял, рассеянно рассматривая его сапоги и словно припоминая, зачем сюда пришёл. Вдруг резко развернулся и широко, вразвалку направился прямиком к моей кровати, возле которой в качестве живых ориентиров, чтобы не перепутал, уже стояли замполит и старшина (от недоброго предчувствия у меня тоскливо заныло где-то возле пупка). Одной рукой ухватился за край матраца и рывком перевернул его, обнажив доски. «Это что?! Это почему?! Это чья кровать?!» – театрально, почти по чеховскому «Хамелеону» прогремело на всю притихшую казарму. Будто не знал! В общем, всыпал мне «зубило» показательно перед строем за неуставные действия по первое число, чтоб другим неповадно было. Или испугался, что на всех досок не хватит? Не знаю. До сих пор не пойму: за что? Вдобавок почему-то приплёл Рахметова, который спал на гвоздях («Рахметовы нам здесь не нужны!»).
Тупо уставившись в пространство, я едва выстоял, скрепя зубами от обиды и злости: зачем же так унизительно, перед строем, как мальчишку, при всех ребятах позорить! Не педагогично! Вызвал бы к себе по-тихому, выслушал, выяснил причину, разобрался бы, а там, глядишь, и ходатайствовал бы перед начальником тыла отряда (зампотылу) о замене старых кроватей. Но нет, поступил по-солдафонски, как «зубило» – скрежеща по нервам, снимая с них стружку! Отчитал всласть и в завершение отчитки приказал мне отнести доски на кухню для использования в качестве дров (можешь себе представить мою физиономию после всего этого и согбенную фигуру пограничника с охапкой дров?!). Оправдываться было бессмысленно – распалится ещё больше, не остановишь. Эх, жаль, не поняли друзья-товарищи, что не для себя только одного старался, сдрейфили перед «зубилой», не выступили в мою защиту единым фронтом!..
В конце дня, перед отбоем, в личное время каждый имел право заниматься своими делами. Кто-то, демонстрируя салагам железные мускулы, подтягивался на турнике, держась за него перекрёстным хватом – любимым тренировочным хватом Го́йко Ми́тича, культуриста и популярного в те времена киноактёра сербского происхождения, переехавшего в ГДР и много снимавшегося в кинокартинах о борьбе североамериканских индейцев за свои права, знаменитого «Вождя краснокожих». Кто-то надрывно и с хрипотцой, подражая Высоцкому, орал под гитару: «Спасите наши души! Мы бредим от удушья!..» Кто-то, заткнув чем-нибудь уши, перечитывал в уголке любимые книги. Иные подшивали свежие подворотнички, дописывали письма домой или просто – смешили, дурачились, подкалывали, разыгрывали друг друга.
Что тут поделаешь! Ведь мы, в сущности, были совсем ещё юными. В условиях неожиданно свалившейся на нас суровой, беспощадной, холодной реальности бытия и необходимости ускоренного взросления ребячество, как спасательный круг, выручало нас, нам не хотелось взрослеть, расставаться с детством, в котором было тепло и благостно. К такому рваному ритму жизни в режиме постоянного напряжения и тревоги трудно сразу привыкнуть. Реальность порой представлялась абсурдной, вывернутой наизнанку гиперболой, которую невозможно осмыслить. А каково ребятам там, на заставах?! Почему человечество никак не поделит землю, ресурсы и сферы влияния? Зачем отгораживается границами, создаёт армии и вооружает их всё новыми орудиями убийства? Эти и другие подобные взрослые вопросы уже начинали возникать в наших юных головах в свободное от службы время. Свободное – это условно. Команда «В ружьё!» звучала в любое время.
Впрочем, вернёмся к службе. Службу свою мы знали твёрдо, за что имели кое-какие простенькие знаки отличия и благодарности в приказах, сопровождаемые благодарственными письмами командования в адрес родителей. Особо отличившиеся в охране государственной границы – преимущественно те, кто служил на заставах – возвращались домой с честно заслуженными медалями.
Всякое бывало – и весёлое, и грустное, многое уже стёрлось в матрице памяти.
Стёрлось, да не всё…
В тот злополучный день, когда ЭТО случилось, проснулся задолго до команды старшины «Застава, подъём!». До демобилизации нашему призыву оставалось совсем немного – всего каких-то полгода. К тому времени я уже был в звании старшего сержанта, разок съездил в служебную командировку в один из сибирских городов за призывниками, как когда-то приезжали за нами, и служил во второй заставе манёвренной группы в должности заместителя командира взвода СПГ-9[7], поэтому мог себе позволить в нарушение устава встать и одеться до команды. Смутное, необъяснимое, тягостное предчувствие не оставляло, сжимало сердце холодными железными тисками.
