А Петька уже кричал через стенку, что Витька не умеет играть, что руки у него не в то место вставлены, на что тот в ответ ему орал:

– Да сам ты! Всего две ноты знаешь!

В противоположную стену вдруг стала стучать бабка Анисья, причитая:

– Что же вы, ироды окаянные, делаете…

Мужики же вошли в раж. Они ругались, горланили невпопад одну за другой песни. Надрывались гармонь и баян.

Виктор решил больше не слушать, что кричит ему Петька, и играл всё подряд, что приходило на ум.

Шёл уже третий час ночи. Витька, склонив голову на корпус баяна, с закрытыми глазами дёргал инструмент и мычал себе под нос (голос охрип, орать он больше уже не мог):

– Живёт моя отрада…

Александра ходила, держась за голову руками. По щекам её текли слёзы, она ругала мужа, но тот ничего не слышал. Тут в дверь постучали. Отворив её, Александра ойкнула.

На пороге стоял участковый, из-за его спины выглядывала старая Анисья.

– Вот он, ирод, спать людям не даёт, – показывала она на Виктора.

До Витьки как-то не сразу дошло, что участковый пришёл за ним. Он недоумённо взглянул на жену:

– А что же Петька?

Та сквозь слёзы простонала:

– Да он-то уже давно молчит. Уснул, видимо.

– Ладно лясы точить, – участковый Самоваров не любил долго ждать.

– Одевайтесь, Виктор Андреевич, пройдёмте.

– Куда это? – встрепенулся Витька.

– Куда, куда… туда, где за хулиганку сидят, – буркнул участковый.

Остаток ночи Виктор провёл в «холодной», размышляя о том, как всё несправедливо в этой жизни. Сплошь и рядом страдают невиновные. А ведь это всё Александра виновата – зачем его будила?

«Приду домой – прибью!»

Рассуждая так, Витька мысленно оправдывал себя, а заодно и соседа Петьку, обвинив во всём свою жену. И ему даже легче стало, что когда отпустят, будет на ком отыграться.

Дед Аникей слыл опытным охотником. Не мало он исходил по лесным тропам, не мало дичи подбил и за свой век шестьдесят медведей уложил. Всегда из леса с добычей возвращался.

Много дед Аникей повидал за свою жизнь. Всякое бывало. Иногда и забавные случаи происходили. Об одном из таких дед Аникей со смехом рассказывал.

Возвращался как-то он с охоты домой. День к вечеру клонился. Дед Аникей уже порядком устал. За плечами нёс подстреленную дичь. В ружье оставался один патрон. И тут откуда ни возьмись медведь. Вскинул на плечо дед Аникей ружьё и выстрелил в бурого. Медведь взревел от боли, но так как был всего лишь ранен, ринулся в глубь леса.

Дед Аникей вздохнул с горечью, что зверя не удалось уложить с одного раза.

«Ну да ладно. Хорошо, что мишка не на меня пошёл, а то неизвестно, чем бы всё это закончилось», – подумал охотник.

Посетовав ещё немного, дед Аникей решил передохнуть, чтобы уже дальше идти прямиком в деревню. Развёл он костер. Снял лапти, чтобы их просушить у огня. Достал краюху хлеба, и тут он увидел, как прямо на него из-за кустов с рёвом идет раненый медведь. Видимо, очумевший от боли зверь дал круга и потому вышел на охотника. Дед опешил и, сам того не осознавая, почему-то схватил сушившийся у огня лапоть и запустил им в медведя. Бурого от неожиданности испуг прошиб, и он рухнул прямо к ногам охотника. Всё произошло в считанные секунды. Долго ещё дед Аникей от страха приходил в себя. Он с удивлением смотрел на лежавшего в его ногах мёртвого зверя, не совсем ещё понимая, что же произошло.

С тех пор много лет прошло. И нет давно уже самого деда Аникея. Но до сих пор в деревне люди помнят об этом случае и рассказывают другим, как дед Аникей медведя лаптем убил.

Люську не любили все бабы на деревне. Они неистовствовали, когда она проходила мимо них, смеющаяся, вся такая округлая, как бы поддевая: «Мол, куда вам до меня». Мужики, те помалкивали, когда бабы промывали косточки красавице Люське, но про себя томливо вздыхали: «Ай, да баба!». Вот и дед Филипп, ворча на старую Мирониху, нет-нет да и кинет взгляд на нагловато-бесовитую девку и, как кот, при этом замурлычет и облизнётся. Потом поволочет по дорожкам сада свои старые колоды и пуще прежнего примется разносить свою старуху. А Мирониха стала замечать за своим стариком странные вещи: то дед вырядится, как петух гамбургский, и, крякнув на пороге, двинется прогуливаться по деревне, то тянет старый цигарку за цигаркой и всё о чём-то думает.

А старый Филипп и впрямь изменился – из головы не выходила Люська. Дед был рад этому и не рад. Старуху свою он перестал замечать, всё о чём-то мечтал да сапоги ваксой до блеска начищал, мурлыкая под нос песню. И решил Филипп к Люське на дом сходить да счастья попытать. Взял он со старухиной шкатулки кольцо обручальное да серёжки золотые в подарок снести. По деревне он шёл гордо, и все дивились: куда это старый Филипп поковылял с цветами да при фуражке?

Зашёл старик в избу в тот самый момент, когда Люська полы мыла. Юбка её была подогнута, перед Филиппом раскачивались бедра, такие аппетитные да притягательные. Тут старика чёрт и попутал: грохнулся он перед Люськой на колени и давай ноги её целовать. Люська залилась смехом: «Дед, ты что рехнулся? А ну давай отсюда!» Мокрая тряпка в Люськиных руках повисла над дедом.

Никто не мог смотреть без смеха, как старый Дон Жуан, увертываясь от тряпки, бежал, словно старая кляча, от Люськи домой.

Мирониха ничего не сказала деду, лишь посмотрела на Филиппа с какой-то грустью и пошла в хлев корову доить. Дед же после этого случая слёг. Он метался в жару и бредил, что-то бормотал и никого не узнавал. Три дня и три ночи Мирониха его обихаживала, не отходила, гладила своей рукой его лоб и приговаривала: «Ох, Филиппушка ты мой, Филиппушка».

На чётвертые сутки старик стал приходить в себя, различать, что делается рядом. Он видел всхлипывающую Мирониху, и она казалась ему молодой. В памяти начинали возникать картины прошлого: как с Миронихой встречались, как свадьбу играли небольшую, но весёлую. Мирониха его красивая была в молодости, парни на неё заглядывались.

«Эх, ты, – корил себя дед, – старуху свою захотел на кого-то променять».

А ведь будь его Мирониха сейчас молода, разве можно было сравнить ее с какой-то Люськой? Старик прижался щекой к бабкиной руке и тихо произнес:

– Милая ты моя старушка, какой же я осёл.

Больше дед Филипп не поглядывал на Люську и не вспоминал о ней, будто и не происходило с ним такой неприятности. Он вновь обрёл ясность ума и уже не покрикивал на свою старуху, а наоборот, взгляд его теплел, когда рядом с ним была Мирониха.

Работа не шла, не хватало запчастей, чтобы закончить ремонт двигателя, и мужики, махнув на всё рукой, решили сообразить. Мастер отсутствовал, и надзора особого не было. Один лишь Пётр, как всегда, не поддержал компании. Он стал раскладывать инструменты, думая о чём-то своём. Мужики уже привыкли к тому, что Пётр отказывался с ними посидеть, отпускали в его сторону сальные шуточки, стараясь поддеть. Да только он на это никак не реагировал. Пётр, в общем-то, никому не мешал, начальству не докладывал, если что. Но в то же время был обособленным в бригаде. Поэтому мужики не очень его жаловали, считая Петра белой вороной и называя меж собой «лохом».

Пётр и с виду-то отличался от всех в бригаде. Не очень высок, всегда аккуратен, не было в нём показушной мужицкой удали, размашистых движений, крутого гонора. У Петра и философия была на всё своя. Он не любил болтунов и лоботрясов. Когда мужики заводили разговор о бабах, то Пётр лишь поправлял, как бы невзначай: «Не бабы, а женщины» – и отходил в сторону, продолжая какое-нибудь дело. И лишь однажды высказал своё мнение:

– Мне без разницы, какие у женщины ноги – длинные или нет, блондинка она или брюнетка, лишь бы она была моей женщиной и ничьей больше.