Темнеет здесь быстро. Кроваво-красный солнечный диск, цепляясь за гранитные зубья скал, немного помедлив, будто что забыл, полыхнув напоследок холодным пламенем, величественно скрывается за ближайшей горой. Лишь дальние скалы, подсвеченные последними лучами, ещё алеют рождественскими свечками, а ближние на фоне малинового заката, словно догорающие угли костра, переливаются всеми оттенками красного цвета, постепенно затухая.

Распахнув слезящиеся от ветра глаза, раздирая смёрзшиеся ресницы, забыв о стрельбе, о лютом морозе, накрывшем котловину серебристым покрывалом, очарованный зрелищем, заворожённо смотрю на всю эту неописуемую красоту, буйство красок дикой природы.

В завершение – гвоздь программы – стрельба трассирующими пулями, особенно эффектно выглядящими на фоне темнеющей сцены стрельбища. Теперь уж не удерживаются и некоторые офицеры, подхватывают у отстрелявших бойцов ещё горячие от стрельбы «калашниковы», подсумки с оставшимися патронами и – кто лёжа, кто стоя, кто с колена – начинают палить по всем мишеням, превратившимся в решето и уже не падающим от пулевых попаданий. Стрекотня «швейных машин» переходит в сплошной грохот. Светящиеся «пунктиры», «точки» и «тире» трассеров стремительно улетают в пустоту и гаснут вдали у подножий гор. Иные пули, чиркнув о камень, мгновенно меняют направление и так же бесследно исчезают. Звучат последние выстрелы, всё постепенно затихает. И только обезумевшее эхо ещё какое-то время мечется над стрельбищем, отскакивая от крутых горных склонов…

Оглохшие, под впечатлением от увиденного молча и быстро, чтобы согреться, шагаем колонной в гарнизон. Рядом топает Борька Осетров, мой школьный товарищ, с которым вместе призывались и прибыли сюда пару недель тому назад. Высокий, русоволосый, крепкий в плечах, подбирая ногу и стараясь не наступать на пятки впереди идущего, вышагивает в строю, не глядя по сторонам. Машинально бросаю взгляд налево, на песчаный карьер, что мы видели при входе на стрельбище, сразу за шлагбаумом. Сейчас, в полумраке, он таинственно чернеет и ничего особенного из себя не представляет. Зато днём он выглядел совсем иначе. Оранжево-красный, удивительной чистоты и красоты песок искрился на солнце каждой песчинкой, весело играя радужными переливами и словно приглашая плюхнуться в него как на пляже – пузом вверх и ни о чём не думать! В голову почему-то пришло сравнение с цветом песка на арене испанской корриды, обагрённого невинной бычьей кровью, пролитой на потеху и в угоду кровожадной публике…

Как мы сюда попали? Добровольно, по собственному желанию, не имея ни малейшего побуждения «закосить» от срочной службы. Говорю серьёзно, без пафоса: нынешним молодым призывникам, наверное, сложно понять врождённую меру ответственности, непоказной патриотизм бывших призывников старшего, послевоенного поколения, впитавших в себя с молоком матери безмерную тяжесть отгремевшей войны с десятками миллионов погибших и искалеченных душ, ненависть к захватчикам родной земли. Конституционную норму о священном долге и почётной обязанности мы понимали буквально, шли служить не по принуждению, а осознанно, как полагается защитникам, и возвращались гордые, с чувством достойно исполненного этого самого долга. Самым страшным в нашем понимании было прослыть в народе подлецом и трусом, увиливающим от службы в армии. Девушки от таких с презрением отворачивались. Вчерашние десятиклассники, ребята с рабочей барачной окраины большого уральского города, прокопчённого дымом из труб десятков оборонных заводов, эвакуированных из западных районов страны в начале войны и оставшихся в нём по её окончании, сызмальства познавшие и нужду, и тяжёлый труд, мы по первой же повестке явились в военкомат. Стоя голышом перед членами Призывной комиссии, на вопрос Военкома «Где желали бы служить?» не раздумывая ответили: «В пограничных войсках». Овеянные славой, героизмом и мужеством, эти войска в наших семьях всегда были особо почитаемы (да простят меня десантники, морпехи, лётчики, моряки, ракетчики и другие славные ребята!). В детстве и юности мы зачитывались книгами о подвигах легендарного следопыта Карацупы, о героях Брестской крепости, помногу раз смотрели «Заставу в горах», «Над Тиссой», играли в пограничников и отчаянно спорили между собой, выясняя, чья очередь сегодня играть подлую роль шпиона. Юные идеалисты – мы мечтали о собственном подвиге!

И вот мы, будущие пограничники, в сопровождении прибывших за нами сержантов, составивших списки и распределивших нас по отделениям, уже едем в воинском эшелоне, качаемся в общих вагонах, засыпаем под мерный перестук колёс, развернув на пыльных полках рваные полосатые матрацы без простыней и подушки без наволочек. Подолгу стоим на запасных путях, пропуская «литерные» и скорые. Подбираем по пути таких же, как мы, призывников в других городах. Конец ноября, вагоны плохо отапливаются, поэтому спим в одежде, кутаясь в тонкие суконные одеяльца. Да и одежда наша не парадная, старенькая – та, из которой давно выросли и которую не жалко будет выбросить по приезде в воинскую часть при получении казённого обмундирования.

На третьи сутки – ночью – прибываем на железнодорожный полустанок с единственным фонарём, сиротливо, со скрипом раскачивающимся на столбе от порывов ветра. Сквозь процарапанную на заиндевевшем вагонном стекле дырочку читаем: «Жангизтобе». Похоже, мы уже в Казахстане. Вдоль железнодорожного полотна выстроились с работающими двигателями и включёнными фарами десятка два армейских бортовых автомобилей-вездеходов ГАЗ-66, в просторечии – «шиши_́га». Из встречающих – лишь несколько младших офицеров, вылезших из тёплого «газика». Без оркестра. И больше ни души! Выгружаемся, буквально вываливаемся из спёртой вагонной духоты, жадно вдыхая свежий морозный воздух, прочищая лёгкие. Носы прихватывает сухой трескучий морозец. По-волчьи завывая, метёт снежная позёмка. Впору и нам, задрав головы, завыть на луну. Унылое впечатление от встречи немного скрашивают, внося оживление в толпу, шуточки типа «Мама, я хочу домой!» да папиросы с сигаретами.

Короткий перекур окончен. Наша группа строится и после переклички рассаживается по машинам на холодных откидных скамейках под выцветшими брезентовыми тентами. Оставшиеся в эшелоне едут дальше – на юг, а мы трогаемся в путь в другом направлении – на восток. Едем долго – всю ночь – по заснеженной степи. В полудрёме трясёмся по раздолбанной грунтовой дороге, подпрыгивая на колдобинах, болтаемся в кузове, хватаясь друг за друга и за борта. В степи – ни огонька! Впрессованные плечами друг в друга, как оловянные солдатики, послушно раскачиваемся из стороны в сторону, дублируя зигзаги пути. Что нас ждёт впереди – не ведаем. Но сильно уж не унываем: к резким поворотам судьбы, к лишениям и отсутствию комфорта в свои восемнадцать лет давно привычны, не в тепличных условиях росли – как говорится, все удобства во дворе. Да и вовсе не судьба нас, а мы её выбираем! Уральцы, сибиряки – ребята крепкие, выносливые, надёжные, многие из семей потомственных казаков, издревле поставленных тут на службу в острогах или сосланных во времена расказачивания, раскулачивания и иных кампаний, а также потомки тульских мастеровых, согнанных при Петре на Демидовские заводы. Отцы и деды – народ степенный, спокойный, но если обидеть, спуску не дадут, запросто могут и вдарить. Брехать безнаказанно у обидчиков не получится! Для нас подраться – праздник, разумеется, без злобы, до первой крови, как было заведено в старину на кулачных боях. Уральский говорок незамысловатый, скупой, экономит на гласных и на эмоциях, слова у народа не дёшевы – климат не тот, не курортный. У мастерового люда жизнь тяжёлая, ко всему нужно приложить не слово, а руку да смекалку. Впрочем, крепкое слово иногда тоже помогает. Стало быть, едем, подбадривая друг друга на нашем привычном «уральском» диалекте смачными анекдотами да прибаутками.

Под утро, преодолев триста пятьдесят километров и почти упёршись в границу с Китаем, прибываем в конечный пункт следования – город Зайсан, о котором я тебе уже рассказал. Первым делом с дороги нас ведут в баню. Какое блаженство – окунуться с мороза в горячий пар, похлестать друг друга вениками, смыть с себя гражданскую дорожную грязь, отмокнуть, отогреться! На выходе из помывочной, протирая глаза, толкаясь и переглядываясь, останавливаемся в недоумении и малость в испуге, наблюдая следующую жуткую картину: наш долговязый старшина в длинных чёрных казённых трусах, сапогах на босу ногу и накинутом на голое тело брезентовом фартуке стоит с топором в руке посреди раздевалки перед большим деревянным чурбаном, как палач возле плахи, и размашисто рубит на нём наши гражданские вещи – телогрейки, штаны, рубахи – всё, что не вошло в посылки, отправляемые нашим родителям. Грубо, безжалостно, по-живому обрубает пуповину, последние швартовы, ещё соединяющие нас с прошлой жизнью, чтобы ни у кого не осталось в башке соблазна туда вернуться. У него, видать, ничего не пропадает – всё идёт на ветошь в гараж автобронетехники. Хозяйственный мужик! А для каждого из нас на скамейках уже приготовлено новенькое обмундирование: защитного цвета гимнастёрка с зелёными петлицами, брюки-галифе с завязками внизу, широкий ремень с латунной бляхой, комплект зимнего и летнего нательного белья, два вафельных полотенца, зимние и летние портянки, солдатские рукавицы, котелок, вещмешок; перед скамейками ровными рядами стоят кирзовые сапоги, на вешалках висят шинели с такими же, как на гимнастёрках, зелёными петлицами; над ними на полках лежат серые цигейковые шапки с жёлтыми кокардами и зелёные фуражки с тёмно-синими околышами. Полагается ещё и парадная форма, которую мы получим позже, через полгода, по окончании «учебки». Вот это да! Не верится: неужели всё это наше? Осторожно трогаем вещи, рассматриваем. Не торопясь, как инопланетяне, привыкающие к своей новой одежде, одеваемся, и только после этого начинаем понимать, что отныне мы – пограничники, и всё теперь будет по-другому, наша прежняя беспечная, беззаботная, бестолковая жизнь осталась где-то там, на «гражданке», по ту сторону привычных представлений, безвозвратно растворилась в прошлом, а новая – суровая, упорядоченная – начнётся с чистого листа и будет расписана на два года вперёд.