Ворон сел на ее плечо, затем спрыгнул на колени. Уткнулся мощным клювом в ладонь.

– Здравствуй, – сказала Совьон нежно. – Сторожил ночью? Отгонял собратьев от дома?

Она гладила шею ворона большим и указательным пальцами, посматривая на запертые изнутри ворота. Совьон чувствовала тревогу: нужно было уходить. Неудивительно, если к жилищу Дагрима уже подтягиваются горожане с факелами и топорами.

Скрипнула ступенька.

– Позволишь? – спросил Латы и, дождавшись кивка, опустился рядом.

Совьон принялась поддразнивать ворона. Тот, принимая вызов, пытался уцепить ее за фалангу, но хозяйка оказывалась проворнее. На деле же она раздумывала, как поступить.

– Ты, наверное, знаешь, – начал Латы, взъерошив волосы. – Я пришел в крепость, чтобы собрать людей для своего князя.

Совьон не ответила, только неопределенно дернула плечом.

– Тыса обещал мне дюжину дружинников, а на деле со мной отправится не больше десяти. Думаю, это козни их посадника. Сначала я хотел поспорить, но теперь передумал. Сейчас я просто желаю уйти.

Латы ногтем подковырнул наледь на крыльце.

– Войску моего князя не помешает такой дружинник, как Дагрим.

– Он идет с тобой? – равнодушно отозвалась Совьон. – И берет с собой рабыню?

– Берет. Зачем ему оставаться, если земляки готовы разорвать его зазнобу? – Латы потер нос, раскрасневшийся на морозе. – А если вёльха продолжит свои проделки, и его разорвут, даже на прежние заслуги не посмотрят.

– Ничего вёльха не сделает, – покачала головой Совьон. Эту битву Айна Лииса проиграла: даже если бы она захотела, у нее не хватило бы сил отомстить целой крепости. Совьон же скоро здесь не будет – вспрыгнет на Жениха, привязанного за домом, и ищи ветра в поле. Жаль только, что запасы остались на постоялом дворе. К ним теперь не вернешься, не рискуя головой.

– Это славно, – протянул Латы, а Совьон уже знала, что он скажет. – Послушай… у тебя есть дела? Семья? Куда ты держишь путь?

Совьон промолчала: разыгравшись, ворон все-таки ухватил ее за палец. Латы помедлил и, не услышав ответа, добавил:

– Мой князь молод, но мудр, и с каждым днем в его ставку прибывают союзники.

Так ли много, если Латы собирает дружинников по крепостям?

– Будет еще больше, – проговорил мягко, словно угадывая мысли Совьон. – Множится слава о моем князе и… о его соратнике.

– Слышала я, что ты рассказываешь о своем князе.

Краем глаза она увидела, как Латы перекосило от ее тона, но дружинник прикусил язык раньше, чем с него сорвалась бы колкость. Совьон попыталась спрятать улыбку: какой исполнительный! Князь сказал привести побольше воинов – Латы делает все для этого.

Латы же притворился, что ничего не заметил, и предложил самое главное:

– Возможно, и ты не откажешься взглянуть на войско моего князя? Присоединишься к нему, если захочешь. Нет – так никто тебя не удержит.

Совьон пересадила ворона на предплечье и хрипловато рассмеялась.

– Быстро смекнул, что я могу пригодиться твоему князю. Боишься упустить мои силы и не привезти Горбовичу диковинный трофей?

Она взмахнула рукой, и ворон сорвался ввысь.

– Я не повезу тебя трофеем, – возразил Латы вкрадчиво. Даже если он и переживал, что не уговорит ведьму, то не выдал беспокойства: Совьон решила, что так и пристало настоящим гуратцам из родов посланников да вельмож. – Ты вольна делать все что пожелаешь.

Это и так было ясно. Совьон кивнула и принялась следить за полетом ворона в предрассветном малиновом мареве. Она знала, что Латы позовет ее к ставке своего князя: слишком она необычна, пришлая женщина с полумесяцем на скуле, которую не тронули ни вёльха, ни мертвая вода. Знал бы ты, дружинник, что от этих сил больше горя, чем пользы – над какими полями рассеялся пепел предводителя черногородского каравана?..

Но Совьон была свободна в выборе пути. И ей самой было любопытно, что же там за князь, что у него за соратник и откуда идут слухи о белом драконе.

– Ладно, – сказала она, поднимаясь. – Покажи мне своего князя, а там решим.

Тем же днем они отправились в дорогу.

Вязь браслетов давила. Позвякивая, царапала тонкую кожу – Рацлава невнятно хныкнула и потерла запястье о живот, словно надеялась, что браслеты, которыми марлы увешали ее руку, соскочат сами по себе. Сегодня, в честь февральского полнолуния, прислужницы пышно нарядили Рацлаву, и от этого ей было страшно неудобно. Она понимала, что сидит в чертоге с богатствами, на холодном полу среди разметанных монет, украшений и кубков. Она чувствовала, что у ее платья богато расшитый колючий ворот, что ее кольца узки и тяжелы настолько, что на пальцы уже наверняка набежала сыпь от расчесов. Но хуже всего – Рацлава ощущала витающий в палатах запах вина, а это всегда вселяло в нее тревогу.

Сармат был пьян, а Рацлава сидела подле кресла, в котором он, развалившись, пил присланное из княжеств вино. Она играла на свирели что-то тонкое, неуловимое, неспособное раздражить. Ее длинные рукава были раскинуты по сокровищам – все путались и мешались, цепляясь за украшения.

Единственное, чего хотела Рацлава, – чтобы Сармат отпустил ее восвояси. Сердце у нее билось как у подстреленной. Хоть бы он не окликнул ее по имени, хоть бы не прикоснулся и хоть бы поскорее исчезли эти браслеты, колючий ворот, винный душок… От одной мысли о том, что ее будет трогать захмелевший Сармат, становилось плохо.

Бряцнула монетка – Рацлава догадалась, что она ударилась об пол и мелко задребезжала. Должно быть, Сармат крутил ее в пальцах да выронил. Звук был громок, и Рацлава вздрогнула; это привлекло внимание.

– Дурно играешь, – заметил Сармат.

Еще бы не дурно: от переживаний Рацлава не ткала, а лишь перебирала струнки знакомых черногородских песен. Сейчас свирель даже не требовала ее крови.

Она вдохнула и выдохнула. Дернула плечом, и шелк рукава сполз по бархану сокровищ.

– Могу лучше.

Скрипнуло кресло. Это Сармат подался вперед, и Рацлава была готова поклясться, что теменем ощутила жар его нависшего тела, хотя сидела в нескольких шагах.

– Постарайся, – осклабился он, и в этом слове теплились больная нежность и угроза. А потом скользнула ласка, острая, как лезвие, присыпанная мягкой насмешкой: – Если певчая птичка плохо поет, ей сворачивают шею.

«Как скажешь, Сармат-змей. Как скажешь».

– Есть у меня одна песня, – плавно проговорила Рацлава, чувствуя, как холодеет нутро.

– Хоть тысяча песен, – мурлыкнул Сармат, а потом обронил резко: – Живее.

Звук стал влажным: наверное, он сделал глоток.

Рацлава тряхнула головой, а свирель обжигающе лизнула пальцы. Сармата она, конечно, не покорит, но может быть, утихомирит его недовольство?

Выдавали девушку за молодого князя. Хороша была свадьба, и ночь была хороша – зимняя и лютая. Цепной пес сторожил княжеский двор, но вдруг залаял: «Слышу, князь, едет твой брат».

Свирель расплетала музыку, и ей легонько вторили отголоски веселых разгоряченных голосов и перезвон серебряных колокольчиков.

«Нет, – засмеялся князь. – Мой брат мертв». А молодая жена вспыхнула алее бус, обвитых вокруг ее белой шеи.

Колокольчики затихли, и засочился перелив струн.

Взвыла за окном вьюга: «Берегись, князь, едет твой брат».

Свирель тянула и тянула звук, и тот на издыхании таял стуком чаш и грохотом ставней.

«Нет, – засмеялся князь. – Мой брат мертв». А молодая жена стала белее своей фаты.

Музыка вскинулась печально-сладкой сетью: скрип свежевыпавшего снега, шорох тканей и легкий перестук, с которым дрожащие девичьи пальцы снимали и заново надевали перстни. Расползались запахи праздничной пищи и ежевичного вина, еще хранившего вкус лета.

«Князь, – поднялся один из знатных гостей. – Вижу, едет твой брат».