Вдохнуть, выдохнуть, еще вдохнуть…

Джин дышит еще чуть-чуть, про запас и выпрямляется на стуле. Кажется, отпустило. Минуты бегут дальше, а Джин как будто заново переродился.

Его руке сразу же возвращают стакан с горячим кофе. Широкая, мозолистая от гантелей ладонь приводит волосы Джина в порядок, поправляет упавшие на лоб пряди. Джинов парень на редкость заботлив. Джин уже говорил да, что по нему умирает? Так вот…

Джин по нему сохнет, течет, пепелит, умирает. Пытается скрыть, спрятать пошлые мысли. Мечется, суетится, как вор на базаре. Катастрофа вселенского масштаба в строгой, гетеросексуальной, размеренной системе координат. Рождение сверхновой. Черная дыра, куда Джина неминуемо затянет. Да уже и плевать… Тормоза давно отказали.

Кофе предсказуемо заканчивается, карамельный сироп густится сахарным вкусом на дне, и теперь очередь Джина морщиться от его приторной сладости. Интересно, думает расслабленно он, почему тонсен таскает ему макиато, а себе американо, явно же оба страдают над своими стаканами. Чонгук — вроде, и простой, как сто долларов, и сплошная загадка.

Тем временем загадочная чонгукова задница продолжает наминать и без того испорченные кофе листы приснопамятного плана. Хитрая, многозначительная улыбка цветет на точеном, юношеском лице. Эти иногда прорывающиеся непоседливость и непосредственность, легкомысленные шапки и мальчишеские улыбки нет-нет и выдают возраст Гука, смущая Джина, напоминая ему, что взрослый мужик здесь вообще-то он сам.

— Выкладывай, что там еще на повестке дня? — Джин уже знает, что неспроста Чонгук суетится. Что-то еще припекает его неугомонному ПАРНЮ.

— Ты помнишь, что сегодня соревнования по азиатским боевым искусствам? Ты обещал болеть за меня… — Чонгук улыбается, морщится, опять улыбается в свой американо, глядя на Джина, стреляя прицельно загадочными, жаркими взглядами.

— Конечно помню, Гуки. И я обещал болеть не за тебя, а за факультет, — Джин улыбается тоже, вспоминая маневры Гука тогда в коридоре. Хитрец. И получилось же подловить Джина своей смуглой шеей, вырезом толстовки на груди и наглым напором.

— А что, если я одолею всех, завоюю первое место ради тебя, посвящу победу тебе? — Чонгук разом подбирается, уже не веселится. Жмет, давит взглядом, напирает совсем не по-юношески, всем своим видом показывая, что сделает это. — Если бы мы жили в средние века, где-нибудь в Европе, я бы, хён, повязал на копье розовую ленту и каждую победу дарил своей Розовой Принцессе, что смотрит с трибуны так высокомерно, так небрежно. А потом бы, после турнира затребовал с нее свою награду. А ты, ты меня наградишь, хён?

В комнате будто щелкнули тумблером, меняя режим блаженной неги на атмосферу вожделения. Джин моментом взлетает в небеса. Кислорода ноль, состояние невесомости. Кровь ревет в ушах, разбегается током по венам, разносит возбуждение каждой клеточке организма, взрывает фейерверки похоти внутри Джина. Крыша слетает по черепице, пока Джин прячет пунцовое лицо, рваные выдохи в сложенные ладони. Это слишком передоз, слишком за гранью. Такой Чонгук, сумасшедше уверенный в себе, сильный и наглый — верная погибель Джину. Кто тут собирался ждать годами? Кто собирался оберегать свое сердце? Сладкая, приторная ложь. Джин каждый раз готов сдаться и вручить себя, когда Гук смотрит так страстно и жадно. И только страхи Джина, его заморочки и отговорки сдерживают обоих от закономерного итога.

Жадность, влечение, ожидание сладкого поражения витают в воздухе все две недели, никак не находят выхода, не достигают кульминации. И Чонгук, опять Чонгук планирует, задумывает, реализует, решает все за Джина, пока тот мнется и трусит. Джину только и останется, что вручить награду своему Рыцарю.

Уверенные руки поднимают Джина, притягивают ближе к восхитительному, идеально сложенному телу, отнимают джиновы ладони от загоревшегося лица. Стул медленно катится назад, пока Джин в кольце рук, без сантиметра между телами, сам жмется ближе, проезжаясь пахом по паху. Даааа, Чонгук и там мужик, вырос так вырос. Мысли о эрекции Гука, запрятанной сейчас в жесткую джинсу, снова и снова, раз за разом выносят Джина за пределы вселенной. Совсем не мелкий мелкий никак не помогает Джину собраться, медленно толкается твердыми бедрами, втирается всем телом, вминает горячие пальцы в джиновы бока.

Любимое лицо в считанных миллиметрах от Джина, резкие, сиплые выдохи овевают губы, пока Гук дышит сквозь зубы, смотрит шальными глазами.

— Можешь не отвечать. Я выиграю этот турнир. Для нас… — еще одно обещание разлетевшемуся на миллион осколков Джину перед утренним, ежедневным, кофейным поцелуем.

Упертый тонсен сдерживает каждое свое обещание. И с каждым новым «завтра» дарит и дарит поцелуи, объятья, себя. Утягивает Джина все дальше и дальше в пучину исступления и похоти.

Вкус американо и макиато мешается на губах, и Джин пьет, глотает, дышит чужими выдохами, меняется своими, умирает в этот рот, пока чужие губы ласкают, нежат, гладят в ответ. Сплестись языками, огладить, потереться, попробовать на вкус, отдалиться и опять коснуться. Танцевать языками этот медленный, чувственный танец, сгорая и возрождаясь, как та птица Феникс. Поцелуи все крепче и крепче, все жарче и ярче, объятия теснее. Дыхания не хватает, перед глазами плавают пятна. Джину хочется впаяться, вплавиться к нему под кожу, ближе к сердцу, сраститься мышцами, венами, нервами. Крышесносно. Неимоверно. Джиново до Луны и обратно. Его Чонгуки.

Джин его ждал всю жизнь. Именно Его.

Джин открывает глаза, продолжая целовать и получая поцелуи в ответ, цепляется взглядом за серьезное, мужественное лицо. Закрытые глаза, трепещущие веки, сведенные в морщину широкие брови. Чонгук целуется так же основательно, обстоятельно, выкладываясь по полной, отдавая всего себя Джину.

Его никто так не целовал.

И что бы там не выдумывал Гук, будто бы Джин все еще «не», неправда. Джин вполне себе «да». Только вот. Джина. Никто. Так. Не. Целовал.

Скоро начнется учебный день, скоро в кабинет студенческого совета придут еще студенты, и парням надо разойтись по учебным классам. Но оторваться сил нет. Последний поцелуй, последние объятья, последний общий выдох. Красные губы, бешеные взгляды, трясущиеся руки, яркие пятна на мужских, твердых скулах.

Кульминация не за горами.

— Чонгуки, а все-таки, почему мне макиато, а тебе американо? — жалкая попытка выдохнуть, успокоиться, задержать их общую сказку на лишние минуты.

Чонгук оглядывается на пороге, выдает как на духу:

— Потому что ты мой сладкий, карамельный макиато, а я твой крепкий, суровый американо, — и вдруг опять светит лукавой, озорной улыбкой, как будто самому смешно от подобной банальщины.

Боже. Привет 20 лет*. Джин не может удержаться от смеха.

— Чонгуки. В следующий раз отдай мне американо. Я люблю американо.

Счастливый смех катится гулом по маленькому кабинету. Джина, засмущавшегося от собственных нечаянных слов разглядывают пристально и нежно.

— То-то и оно, хён, то-то и оно. Как и я — макиато.

Джину успокоиться никак не получается.

========== 27.3 ==========

Джин еще не все сказал.

День наперекосяк.

На занятиях Джин самым позорным образом витает в облаках. Расфокусированный взгляд замирает на осеннем пейзаже где-то там за пыльным окном, ручка то и дело выпадает из пальцев, пока он в мыслях снова и снова возвращается в сегодняшнее кофейное утро. В голове прокручивается, как на репите: «А ты меня наградишь, наградишь, ты награди, меня награди…», и на каждом повторе сомнений все меньше, а предвкушения все больше и больше. Богатая фантазия Джина выдает картины одну за другой: Чонгук в добоке*, разгоряченный схваткой, потный, босой, мокрая челка прикрывает бешеные глаза. Джин кусает губы, изгибает судорожно спину и готов захныкать от невысказанной жажды. Тормоза отказали, остается только с разгону лететь в бездонную пропасть…

На паре по макроэкономике в кой-то веки Джин абсолютно глух к лекции профессора Има и нем, когда приходит время выходить к кафедре с подготовленными ответами. В голове пусто. Ветер свистит от уха до уха, закручиваясь в вихри, и все, на что Джин способен — тянуть губы в растерянной улыбке на откровенное недоумение преподавателя.