Удивительно, никто не замечает растрепанный вид парней. Отец торопится в отель, мать Сокджина от смущения не поднимает глаз, прощаясь с гостями, извиняясь на пороге за испорченный вечер. Кому как, кому как. Концовка ужина перекрыла весь негатив, зашла, еще как зашла в душу счастливому Чонгуку. Все проблемы, мысли и заботы вернутся завтра, а сегодня — смущенный Джин облачается в стильное, тонкое пальто, собирается на выход одновременно с Чонами, обнимает расстроенную мать.

Чуткий слух Гука слышит тихий, ласковый голос:

— Ты же знаешь, у него все разговоры начинаются и заканчиваются «любимой» темой. Стоило ожидать, что сегодняшний ужин закончится как обычно… Сколько можно расстраиваться? И сегодня… Мам, сегодня я не расстроен… — мимолетный взгляд быстрой ласточкой летит над маминым плечом в сторону Чонгука.

И взмахнувший в очередные небеса Гук обкатывает в голове еще одну важную мысль:

— Сокджин-сонбэ, ты ведь тоже возвращаешься в общежитие? Мы можем тебя подвезти, — еще целый час счастья в компании розового сонбэ.

— Очень выручите… — Джин, блестя глазами на румяного Гука кланяется в сторону господина Чона.

«Это ты меня очень выручишь, если побудешь со мной еще немного», — думает утонувший в блаженстве Чонгук, старательно растягивающий минуты такого быстрого часа. Губы болят от недавних поцелуев, горят от будущих, и Джин, пробегающийся юрким языком по собственному яркому, запекшемуся рту делает хорошо и сладко Чонгуку. Внутри дрожит мелкой зыбью, пульс бьет в ушах одно слово: мой, мой, мой. Малыш Чонгуки — махровый, без вариантов собственник.

Задумчивый отец уже в машине корректирует планы Гука:

— Вы не будете против, если водитель сначала отвезет меня? Мне срочно надо в отель. Или вам надо успеть до комендантского часа?

— Я сейчас договорюсь на посту. Должен же быть хоть какой-то прок от президентства факультета, — Джин в один звонок, за три минуты решает вопрос с поздним возвращением.

Можно не торопиться.

В машине, в душистой темноте заднего сиденья, отсветы от реклам и вывесок красят нежное лицо Джина загадочными бликами. Будто пробегутся ярким лучом, огладят вспышкой и больше не смеют задерживаться, отступают опять в темноту. И пальцы Гука дрожат в желании пробежаться так же, огладить мягкую кожу, мазнуть пальцем тонкий нос, полные губы, острый подбородок. Чонгук сходит с ума от переизбытка чувств. Еще вчера он думал, что все потеряно. Сегодня мир сверкает, как рекламы за окном, а завтра… Никто не знает, что будет завтра. Но отступать точно некуда. Отступиться, значит оставить Джина в разрушительной атмосфере семьи, нагнетаемой отцом, толкнуть глубже в болото не своей жизни, проживаемой за кого-то, вернуть Джина болезням, расстройствам и ненависти к самому себе.

Тогда, темной ночью в парке Сораксан Чонгук поймал своим чутким радаром безмолвный крик о помощи, мольбу Джина, чтоб его услышали и спасли. И Чонгук услышал. Чуть было не оступился, заплутав в собственных переживаниях, за что еще долго будет корить себя. Но провидение сегодня отвесило Гуку и знатную пощечину, и подарило толстый намек, что ему есть за что бороться. Теперь воспрявший духом Дракон машет крыльями, пышет огнем и снова готов спасать свою Принцессу.

Подлокотник, разделяющий заднее сидение чертовски мешает. Прям мешает жить и мечтать Гуку. Он прячет его в спинку под скрытными, остро колющими взглядами сонбэ. Давай же, думает Гук, пойми меня, сделай еще один крошечный шаг навстречу.

Гук медленно кладет руку на сиденье между ними. И ждет. Не смотрит, любуется мешаниной тьмы и искусственного света за окном пролетающей машины, но тонко ловит движения тела рядом. И ощущает, как чужая рука занимает место по соседству. Мизинец к мизинцу, ребро к ребру ладони. Чонгук выдыхает в изнеможении. Его прелесть тоже чутко слушает, внимательно смотрит и настроен на ту же волну, что и Гук.

Еще немного ближе пальцами, один поверх другого, задевают, исследуют, гладят. Уже все пальцы трепетно проходятся по мягкой коже, сталкиваются в неясном движении, перехватываются, перебираются, как струны неведомого инструмента. Нет нужды смотреть, разговаривать, тихая, темная обстановка машины не требует явных знаков внимания. И от этого незамысловатая, чувственная ласка рук под покровом темноты заставляет замирать сердце Чонгука. У него точно кинк на эти сногсшибательные кисти. Гладкие ногти, длинные пальцы, круглые костяшки — Чонгук впитывает ощущения в себя и никак ими не насытится. И насытится ли когда-нибудь? Их так мало и одновременно так много, заливают по уши и отступают, как отлив. Когда его путь свернул туда, где от одних прикосновений и почти невинных ласк плавишься, как мягкая свечка? Почти 24-летний* серьезный, заморочистый, проблемный сонбэ одним взглядом и касанием возносит Гука в небеса и швыряет в пропасть. Что это, если не любо…

— Чонгуки, ты там заснул что ли? Приехали… — Джин тычет пальцем свободной руки в ткань на груди Гука, покладисто прячет прикосновения ладоней длинной полой пальто. Пора размыкать руки.

Поздний вечер конца сентября дышит холодом в лицо, забирается дрожью под одежду, но парни никуда не спешат, медленным шагом идут в сторону общежития. Плечом к плечу, и Гук бы снова взялся за руку, но стоит пожалеть старшего. Он и так уже сдал много позиций. Неприступная высота преступно близка к капитуляции. Через тернии к звездам*.

— Хён, как твоя голова? — Чонгук трогает Джина за запястье, когда мысли о тернистом пути закономерно приводят к воспоминаниям о болезни. — Что за невралгия с тобой приключилась?

По застывшему лицу Сокджина видно, что тема ему неприятна, но этим вечером он послушен и расслаблен, поэтому решается на рассказ:

— Как ты, наверно, понял, я прыгнул выше головы. Я прыгаю и прыгаю годами, в попытке угодить, получить похвалу, заслужить уважение. Чем выше прыгаю, тем больнее падаю. У меня нет тяги к экономическим наукам, и в усилиях эту тягу развить я сам себя загнал в тиски стресса. Стресс, перегрузка мышц шеи, отсутствие отдыха, Чонгуки, из-за бесконечного сидения за уроками — и вот результат. — Джин, опустив голову, медленно идет по асфальту, чиркая обувью опавшие листья.

Чонгук почти чует, как его дорожка под ногами стала скользкой.

— Джин-хён, но это не ты себя загнал в состояние стресса. Почему ты себя винишь в том, что стал причиной болезни? Твоя вина только в том, что ты хотел угодить отцу. И разве это вина? Это вполне оправданное желание. Но именно он виноват в том, что планомерно доводил тебя до этой невралгии. — Чонгук за рукав пальто тормозит Сокджина на асфальтовой тропинке, вглядывается, и под тусклым светом фонаря лицо сонбэ выглядит пустым и безжизненным. — Но почему ты сразу не пошел к врачу?

— Я думал, это просто головная боль, мигрень. Боль накатывала неожиданно, как прострелами, приступом от нескольких секунд до нескольких минут и так же пропадала. А между приступами голова тупо болела. Я пил обезболивающее и продолжал терпеть. Но теперь, Гуки-я… — Джин внезапно заостряет внимание на младшем, с волнением глядя на того, — стоило пару дней вместо обезболивающих попить другие таблетки, снижающие мышечный тонус, и боли отступили. Это, Гуки, только благодаря тебе. — сонбэ внезапно и нежно гладит холодную щеку Чонгука в невысказанном «спасибо».

Как же хочется Гуку прикрыть глаза и на манер ласковой кошки потереться о твердую, узкую ладонь. Он так и делает, ибо что ему мешает?

Прикосновения интимные, личные, томные. Густые брови, крупный нос, твердые скулы — все пристально исследуется любопытными пальцами Джина. Кто-то даже забывает, что они на виду под светом фонаря. От того, что эта неожиданная нежность — целиком и полностью инициатива Джина, Чонгук опять, то ли в небесах, то ли на дне.

Джин отнимает руку, смазанно дышит, жарко улыбается. Ох…

Этим вечером Гук точно закроется в ванне в яростных, терпких попытках освободиться. Его, как подростка швыряет от нежности к похоти и обратно. Он хочет, хочет, хочет. Нежного и распаленного, сладкого и жаркого, смущенного и раскрепощенного, всякого Джина. Затащить бы его сейчас в комнату, разложить на кровати и продолжить начатое в квартире. Все равно мелкий Чимин-хён пропадает у Намджуна на очередной свиданке.