— Извините, я, кажется нечаянно разбил стакан. Я знаю, мне нет прощения, но простите, простите… — Чонгук не вставая, кланяется раз, другой, не сводя тяжелого, бетонного взгляда с ошарашенного господина Кима.
Но тут встает Сокджин, ножки стула противно чиркают по каменному полу.
— Чонгук облился водой, ему надо переодеться и просушить свою одежду. Я отведу его к себе…
И Чонгука оперативно, по-хозяйски тянут прочь из столовой куда-то вглубь квартиры, под ошеломленными взглядами всех без исключения участников вечерней драмы.
Комментарий к 23
*Корейский возраст.
**Рефлексия - склонность анализировать свои переживания.
***Если на столе оказалось 12 закусок корейской кухни, то это свидетельствует о так называемой императорской трапезе. То есть, самый торжественный ужин.
****Простите, но кореец американского происхождения цитирует Псалтирь, глава 126.
========== 24 ==========
Чонгук наматывает круги по комнате, куда его привел Джин. Кровать с бежевым покрывалом, светлый компьютерный стол, черный диван, белые стеллажи с учебниками и книгами — все крутится разноцветным пятном. Пиджак небрежной рукой сброшен на пол, галстук повис на стуле, метко запущенный туда разозленным Гуком. Чонгуку жарко от гнева, не хватает кислорода. Воздух никак не может проникнуть сквозь стиснутые в приступе ярости зубы.
Это отвратительно. Чонгук никак не может охватить разумом все то, что он сейчас увидел и услышал. Стоит только остановиться, на секунду замедлить свой бег, как в ушах начинают греметь пьяные крики. Чужие грубые слова в адрес Джина снова и снова колотятся в груди, разрывая диафрагму. Сколько можно такое терпеть? Это что, длится годами? Да его сонбэ самый сильный, настойчивый и упорный, и кто виноват в том, что его усилия не замечают и не ценят?
— Хён! Что это сейчас было? — Чонгук наконец-то замирает перед молчаливым Джином, облокотившимся на дверь комнаты. Он пытается поймать в силки собственного взгляда капучиновый взгляд напротив, но Джин отводит, прячет его от настырного Чонгука — Хён, посмотри на меня…
Не глядя, не реагируя на просьбу, Джин отталкивается от двери, обходит Чонгука по касательной. Не спеша поднимает его пиджак, отряхивает, вешает на спинку стула. Рука медленно тянет синюю полоску галстука, пропускает узкую ткань между пальцами, наматывает на ладонь. Опущенная голова, ссутуленные плечи, круглая спина — неподъемный груз гневных отцовских слов лежит на Джине бетонной плитой, и Чонгук ясно видит, как корчится тот внутри себя от стыда, неловкости, от горечи так мерзко раскрытой семейной тайны.
Чонгук откидывает голову в протяжном выдохе, ерошит темные пряди волос, отпуская злость и гнев. Все то, что гулко гоняет кровь по венам, мешает думать, анализировать. Сейчас его сонбэнниму нужно другое.
Тусклый, совсем не бархатный, наждачный голос рубанком снимает с него ярость и бешенство, слой за слоем:
— За что ты так с пиджаком? Хорошая же вещь. И телефон во внутреннем кармане. Вдруг разбил… — тонкие пальцы, играющие с галстуком замирают, когда Чонгук оказывается неожиданно близко.
— Хён… — Чонгук широкой ладонью накрывает руку с галстуком, останавливает движения нервной руки. Этим привлекает рассеянное внимание утомленного драмой Джина. — Не переживай, просто посмотри на меня…
Гук медленно вытягивает из пальцев шелковый кусок ткани, тянет уверенным жестом чужую кисть к себе и накрывает грудь там, где под скользкой тканью рубашки бьется набатом собственное сердце. Жмет крепко поверх своей ладонью.
— Послушай… Мое сердце не может врать. Ты талантливый, смелый, чертовски умный, упрямый и сильный. Каждый стук моего сердца говорит тебе об этом… Ты самый лучший, и мне плевать на чужие слова, никто не переубедит меня в обратном. Я знаю, что сложно, но выбрось случившееся из головы. Люди всегда счастливы настолько, насколько себе разрешают. Просто разреши себе быть счастливым без оглядки на мнение окружающих.
Ореховые, ясные глаза моментом прикипают к Гуку, щупают сканером в попытке распознать весь спектр эмоций на выразительном лице: остатки гнева, нежность, гордость, восхищение. Ни капли насмешки, разочарования, отвращения или презрения. В тихой комнате слышны только сильный, ровный стук чонгукова сердца под теплой ладонью и выдохи, смешивающиеся шейкером между двух замерших парней. Под раскалившимся взглядом Чонгука нежные щеки Джина расцветают алыми всполохами румянца, венка на шее частит дробным пульсом. Становится жарко…
— Гуки-чи… — выдох облегчения пополам с благодарностью, сорвавшийся с мягкого, розового рта обдувает волной загоревшиеся губы младшего. — Теперь моя очередь делиться с тобой футболкой…
— Хён, мне уже пора раздеваться? — многозначительная улыбка красит облик Гука, заставляя Джина еще пристальней рассмотреть чеканные, мужественные черты безупречного в своей юности лица.
Ладонь сверху в дразнящей ласке пробегается подушечками пальцев по длинным, гибким фалангам, оглаживает крупные костяшки, ласкает нежные местечки между пальцами, магнитом притягивая томные взгляды Джина.
Течет его сладкий, розовый сонбэ. Вопреки своим заморочкам, запретам, проблемам, расцветает все ярче, пахнет все душистее эта нежная чайная роза. Чонгук чувствует себя кропотливым, терпеливым садовником.
— У меня ужасные руки… — Сокджин откровенно залипает на движениях большой, широкой пятерни, что так заметно отличается размером от его странных рук.
— Хён, у тебя чудесные, уникальные пальцы. Их, наверно, можно, как у младенчика гнуть в другую сторону, — Чонгук тут же проделывает это, хулиганисто, по-мальчишески улыбаясь, открывая на мгновение свой истинный возраст. И не замечает, с какой неясной тоской, затаенной лаской вглядывается в его лицо смутившийся старший. — У меня, и правда, это получилось… — радуется Гук, но руку из крепкой хватки уже тянут, отворачиваются, отдаляются на безопасное для сердца расстояние.
— Ты должен переодеться. Конечно, здесь все старые футболки, даже я из них вырос, про тебя, здоровяка и говорить нечего… — Джин ныряет в шкаф, суетливо копошится там в поисках цивильной майки. Прячется от пылких взглядов и твердых скул. Скрывается от проницательных глаз и мужественного подбородка. Отворачивается от чутких рук и широких плеч, нескромно обтянутых шелковой рубашкой. Чонгук чувствует это так, будто все его радары сейчас настроены на частоту пульса сонбэ, выбивающего в такт сердца Гука те же тихие, нежные слова, рвущих грудь младшему.
Прекрати прятаться, моя нежно-розовая Принцесса. Твой сказочный Дракон здесь и сейчас теряет последние крупицы терпения.
— Джин-хён, ты ведь знаешь, что мне не надо переодеваться? — Рука Чонгука упирается в открытую дверцу шкафа, вовлекая Джина в одну на двоих персональную Нарнию, отсекая его от остального мира. — Я абсолютно сухой…
— Знаю, Гуки, но так надо… — сонбэ все еще торчит в шкафу, старательно не замечая близкого соседства накаченного тела. — Вроде нашел, она широкая, должна подойти… — И Джин, наконец-то поворачивается, зажатый почти объятьями в маленьком пространстве между полками и дверцей. — Сейчас мы сушим твою испорченную соком рубашку. Иначе непонятно, чем мы все это время занима…
Чонгук неторопливо расстегивает первую пуговицу под неподвижным, жадным взглядом ярких глаз.
— Хён, но за столом ты сказал, что я облился водой…
Чонгук спускается пальцем по планке рубашки, обводит кончиком следующую пуговицу, так же неторопливо расстегивает. И следующую… Еще пуговицу. Дальше ведет ладонью по ткани рубашки, вытягивая края из-под ремня. Скользкая шелковая ткань расходится охотно, от одного только движения развитых плеч. Смуглая кожа, нескромно обтянувшая налитые силой мышцы, все больше и больше обнажается меж распахнутых половинок рубашки.
— … Что… Что я сказал? — розовый сонбэ, кажется, растерял последние мозги, ни разу не моргнул, рассматривая импровизированный стриптиз Гука в десятке сантиметров от себя.
— Ты сказал, что я облился водой. Где я успел еще соком облиться? — необидная усмешка скрыта меж тонкой верхней губой Гука и полной нижней, расстегнутая рубашка скользит по гладкой коже, увлекая Джина на тот свет. — Хё-ё-ён, у тебя футболка из рук выпала… — низким, топленым шепотом прямо в розовые, сочные губы.
