— Ты меня боишься? Я делаю что-то не так? Скажи, как надо, — негромко говорит он. У Джина дрожит рот под его пальцами.
— Всё так. Просто я не хочу…
— Ты меня обманываешь, я вижу, — мягко отзывается Чонгук.
— Допустим… — Джин прикрывает глаза и смачивает сухую кожицу языком, нечаянно касаясь им твёрдых подушечек. — Но правду я никогда не скажу.
Пальцы давят сильнее, заставляют губы разъехаться с влажным звуком.
— Такие красивые и врут… — на грани слышимости шепчет Чонгук. На экране грохочет очередная эпическая разборка.
Джин убирает дерзкую руку, но она появляется вновь, обхватывает ладонью лицо. Бережно трогает, словно запоминает наощупь. Не хочется её убирать, хочется прикрыть глаза в томлении. Всё ложь, Джин не боится этих рук, чутких, больших, не грубых, не тяжелых. Он как кошка, хочет ластиться, подставляться под их движения. Он замирает под касаниями, неудержимо краснеет. Чонгук продолжает что-то шептать.
Шум телевизора отвлекает, прячет дыхание, горячечный шёпот. Джин не справляется с нуждой, грех — пропустить хоть один соблазнительный звук. Он находит пульт и убавляет грохот сабвуфера. Ему не стыдно, Джин нуждается. Вдруг там есть что-то важное. Вдруг он что-то поймет. И успокоится.
— Я никогда не жаловался, никогда не показывал, как мне больно. Ты не замечал, не обращал внимание… Всегда холодный, равнодушный. Но я же знаю, какой ты, когда лишаешься скорлупы, — Чонгук убирает руку, вздыхает. — Сейчас тебе кажется, что ты в моей власти, что я тебя заставляю или принуждаю. Но это не так. Это я в твоей власти, весь перед тобой. Ждал тебя годами, терял надежду, никогда её не находил. А сейчас она во мне живёт. Пусть такой ценой, пусть на один вечер, но ты мой. А что будет потом?
Сердце от тихого «потом» пропускает удар. Джин сдавленно дышит, молчит. Он хочет ответить, так сильно, что от жажды сухо во рту. Но не может, слова застревают в груди, тяжёлые, острые, как глыбы камней. Чонгук ждёт ответа, слушает тишину. Остатков силы хватает, чтобы не вздрогнуть, когда он продолжает дальше:
— Я не буду думать о том, что будет потом. Зачем портить вечер. Сегодня мы можем друг друга касаться. Я могу целовать тебя, а ты — меня. У тебя есть причина, оправдание, а я возьму ответственность за то, что заставил, дал тебе это. Иллюзию отношений, любви и вполне реальный секс. Только одну ночь. Ты мне, я тебе. Я тебе удовольствие, заботу, внимание, и ты мне тоже. Всё остальное — неправильное.
— Что значит неправильное? Что остальное? — Джин сосредоточенно слушает, склонив голову. Чёлка наезжает на глаза, мешается, и Чонгук зачесывает её длинными пальцами. Не помогает — Джин встряхивается, торопит объясниться.
— В отношениях не должно быть боли, недоверия, тайн. Иначе это неправильные отношения, разрушительные. Они ни к чему не приведут, если между людьми нет веры, если они не могут друг на друга положиться. Забота, уважение, помощь — от любимого человека хотеть этого не позорно, — аккуратно произносит Чонгук, внимательно вглядываясь в Джина. — Больной секс — тоже неправильный. А я хочу правильно, понимаешь?
— Нет, не понимаю… — напрягается Джин. — Ты говоришь банальности.
— Однажды я сделал всё не так, отдал другому человеку твой первый поцелуй. С тех пор вообще не хочу делиться с кем-либо тобою, — Чонгук поднимает голову с колен, садится рядом. Он хмурится, словно хотел сказать другое, но больше не пытается прощупать почву, не пытается на что-то намекнуть. Ударился в глухую стену и отступает. Джин переводит дыхание, натужно удивляется:
— Всегда считал, что только я могу распоряжаться собой…
— Настолько я жадный и настолько испорченный, — в лице Чонгука не капли смущения. — И твой первый раз точно никому не отдам, всё сделаю как надо. Доверься мне, хён, у нас всё получится. Без злости, обид и агрессии. Без страха. Поэтому… Коснись меня. Не бойся.
Чонгук замолкает и ждёт, ждёт реакции на свои слова. Словно кинул шар для боулинга. То ли промазал — пальнул вхолостую свои намеки, то ли попал — разрушил, повалил страхи Джина. Он такой взрослый сейчас, собранный, серьёзный. Намного сознательнее Джина, которого мотает от одного полюса к другому. Джин догадывается, что тот что-то знает, Чонгук почти в открытую признался, что эти знания его не отталкивают. Ещё бы они не пугали и не отталкивали Джина.
Мучительные сомнения облепляют тело паутиной. Но Чонгук рядом, убеждает довериться, а у Джина проблемы с доверием. А ещё больше проблем, когда он никому не верит — последние события открыли ему глаза. Поэтому прочь страх и тревоги, Джин поднимает руку, до этого безвольно лежавшую на диване, и тоже ведёт пальцами по смуглому лицу. Когда-то здесь были порезы. Они долго заживали, на коже были шрамы, полосками расчертившие юное лицо. Сейчас от них не осталось и следа, но раны не обязательно видно, и у Чонгука они тоже есть. У каждого есть невидимые глазу шрамы. Что, если получится?.. У них двоих, залечить болючее? Может, попробовать, хоть раз, хоть на одну ночь, отдать себя в надежные руки, спрятать в них страх, боль от пережитого?
«Давай, не трусь, проси помощи, доверься!» — погладив лицо, Джин спускается ниже, по шее и вороту майки, касается груди. Кладёт ладонь туда, где сильно и быстро бьётся сердце. Совсем, как у него. Рука колышется в такт дыханию, и оно тоже быстрое и неглубокое — выдает, что Чонгук тоже волнуется. Тот накрывает руку своей, настойчиво вглядывается в поисках ответа. И, кажется, находит.
— Я недавно читал… — говорит он и сбивается. Подумав, продолжает: — Знаешь, как надо бороться со страхом? Любое действие вопреки ослабляет его. Почувствовал, как страх поднимает голову: не беги от него, не прячься. Иди ему навстречу*. Иди ко мне, Джин. Я так давно тебя жду.
Хватит думать о страхе. Хватит о нём говорить. Хватит ему поддаваться. Сокджин хочет. Всегда хотел. Хочет внимания, любви, тоже хочет Чонгука, пора признаться себе. Страх не должен быть сильнее его желаний. Джин должен быть сильнее дурных воспоминаний.
— Поцелуй меня. Прямо сейчас! — он поднимает голову, и Чонгук тотчас накрывает его губы своими.
***
Поцелуи не заканчиваются. Джин хочет их ещё и ещё. Он исцелован весь, от глаз до ключиц в вырезе майки. В этот раз их никто не прерывает, нет вспышек в темноте и насмешек. Ещё нет причин брыкаться от страха. Чонгук в клубе и сегодняшний Чонгук — два разных человека. За прошедшее с той ночи время тот сделал правильные выводы и не напирает, не пугает мощью желания. Исподволь приручает и показывает, что силы чужой любви не надо бояться, в ней можно найти успокоение. Джин ищет и с затаенной радостью находит.
Он почти лежит на Чонгуке — тот головой опирается на кожаный подлокотник дивана — касается его грудью, животом, трогает руками. Подставляет себя под ожоги касаний, под яд поцелуев, и целует, целуется сам.
Чонгук пахнет волнительно. Вкусный, как персик — ямка между плечом и шеей, местечки за ушами, тёплая кожа под челюстью — от этого крышу сносит слёту. Он сильный, здоровый, кажется, может пополам переломить, а кое-где нежный и сладкий, как девчонка. Усмиряет силу в руках, трогает трепетно и мягко. Тоже зацелованный — пунцовеет губами, щеками и смуглой шеей. Такой красивый со следами желания Джина.
Джин старается взять себя в руки — не стонать, не вцепляться так жадно, но всё безуспешно. Он полыхает, сгорает и не знает, как справиться с собственной страстью.
— Помоги… Сделай что-нибудь — нетерпеливо стонет он, умоляюще прижимаясь к твёрдому телу, тесно скользя по нему.
Сквозь пылкое марево он чувствует, как его настырно толкают, поднимают с дивана.
— Пойдём… пойдём в спальню… Там будет удобнее.
Удобнее, так удобнее, Джин не спорит. Ему некогда — чужую майку, оказывается, можно задрать, снять прямо на ходу. Под ней линии пресса, выпуклая грудина, широкие плечи, за которые можно цепляться. Сладко, чарующе — слушать, как сипло дышит Чонгук, как трётся пахом, животом об Джина, сбивая по пути углы и косяки.
