Уснувшие было эмоции кострищем взметаются ввысь, Джин низко взрыкивает и пяткой пинает дверь шкафа, закрывая. Ну уж нет. Решил, значит решил, выбрал, значит выбрал. Нет в поцелуях Чонгука никакого умиротворения и нет в них спокойствия, тот просто над ним насмехался. Одной рукой приласкал, а второй — опять отвесил пощёчину. У Чонгука по-другому не бывает.

Джин взбегает на спальный пьедестал. Сминая в руках одежду, со всей злостью швыряет её на кровать. Гладкие штаны соскальзывает на пол, чёрная рубашка неаккуратной лужей стекает на белое покрывало.

Это всё записка. Сраная записка толкнула его зайти сегодня в аптеку, заставила купить, сжимая зубы, краснея и бледнея перед молоденькой аптекаршей, презервативы, смазку, безопасный станок и клизму. Сколько Джин сегодня напозорился, даже вспоминать тошно, а всё из-за записки! Со скупой строчкой адреса, куда надо явиться, словно он — шлюха по вызову.

— Значит так, да? Вот тебе адрес, вот тебе время, будь готов явиться вовремя! — говорит он, накручивает на себя рычащие обороты негодования. — Будь готов, значит? Будь готов? Окей, я подготовлюсь, вот увидишь!

Он с минуту смотрит на вещи, потом возвращается обратно, хватает пакет и уходит с ним в ванную.

Если он не будет злиться, страх поглотит его с головой. Злость помогает держаться на плаву. Пока он распаляется, негодует, ругает зловредного Чонгука — есть силы шевелиться, что-то делать, есть шанс добраться до той квартиры без инфаркта и обморока. Если он остановится, задумается, вспомнит — сляжет в горячке. Или вскроется.

Ведь одного поцелуя — справиться с его бедой — совсем недостаточно.

***

Если Джин хочет окончательно настроить себя против секса с мужчиной — он на верном пути. Клизма уже упакована в моток туалетной бумаги, запрятана в пакет и покоится в мусорном бачке, а щёки всё ещё горят, того и гляди, от них повалит пар. Сам виноват: узнал, прошерстил поисковые сайты, чтобы подготовиться к знаменательному событию, но не думал, что это будет так противно. Он и так вывернулся наизнанку в попытках хладнокровно принять факт, что сегодня вечером у его задницы будет секс. А, оказывается, для этого, реально, надо вывернуть себя наизнанку. В буквальном смысле. Вся эта история дерёт душу, он искренне, до искр из глаз ненавидит Чонгука, себя, весь мир в округе. И всё равно продолжает.

Смотрится в зеркало — отражение там румяное, перекошенное. Глаза, не спрятанные очками, огромные, шальные. Джин отводит виновато взгляд, через голову снимает футболку, роняет её на тёплый кафельный пол. Поздно отступать, половина дела уже сделана.

Он старательно моется под душем. Даже вспоминает о всех труднодоступных местах, сейчас зудящих и немножко скользких от смазки, которой мазал кончик клизмы. Скрипя зубами, проходится мыльной рукой и там.

Если выставить руки перед собой, они будут трястись, как у неврастеника, но как успокоить себя Джин не знает. Каждая мысль приводит его по адресу квартиры, до которой от дома десять минут пешком. Размышления, что Чонгук зовёт его туда, где трахал своих баб, а теперь трахнет его — опрокидывают Джина, швыряют на дно самоуважения, а он, на минуточку, оттуда не поднимался. Получается, он не лучше тех баб, а значит должен соответствовать. От этого хочется раскрошить лбом кафель.

Спокойные руки нужны позарез, у него есть ещё одно важное дело.

— Не успокоюсь — отхерачу себе половину хера, — неудачно каламбурит Джин, оттирая капли воды с лица.

Так себе убеждение угомониться, но другого у него нет. Одной рукой он упирается в мокрый кафель, второй — трогает себя в паху, оценивая объём работы. Белёсый пар вьётся у него за занавеской — он так старательно мыл себя, ошпаривал кипятком, теперь кожа под пальцами скрипит, как выделанная. А может это не пар, может у Джина мутно в глазах от собственной дурости. Но он не отступится. Разозлит, доведёт себя до злобного исступления и пойдет до конца. А потом спрячется зализывать раны.

Он берёт с полки приготовленную бритву, крем для бритья, аккуратными движениями пенит его в паху. Ведёт станком по лобку. Кудри мягкие, длинные, путаются в лезвиях, но Джин не соображает, что сначала их надо подрезать, а потом быстро смахнуть бритвой. Он просто надеется, что справится как-нибудь так. Проведёт, смоет, проведёт, смоет. Наносит, пенит, бреет, наносит — как робот, не задумываясь, для чего он это делает. Выступившую кровь от пары порезов просто окатывает водой.

Основание члена и мошонка даются труднее. Кожа там нежная, деликатная, жалко тянется под пальцами, не даёт себя скрести. Джин уже на грани истерики, ком в груди разрастается, душит. Хочется грохнуть станок об пол. Хочется разбить кулак о кафельную стену. Хочется сползти на дно ванны, уткнувшись лицом в ладони. Жалкий крик рвётся из груди, а, кажется, из самой души… Джин аккуратно держится за член, прижимает его к животу, стараясь добраться до каждой складочки, до каждой нежной морщинки, до упругой расщелины между ягодиц. И время от времени стирает с лица совсем не капли душа.

Надо прийти вовремя — придёт. Надо расплатиться — расплатится. Надо быть готовым, что ж… он почти готов.

***

Прозрачные соски прячутся в лёгкую куртку, презервативы и смазка — в карман спортивной сумки. Джин оставляет её на пороге, оборачивается, запоминая комнату, в которой жил столько лет. Он всегда знал — выйди он отсюда, и эта комната сразу станет пустой, безликой, готовой принять очередного жильца. За годы жизни Джин умудрился не оставить в ней ни одного следа. Нет детских рисунков на кипенно-белых стенах, нет плакатов и постеров, нет мелочевки и всяких фигурок, всего того, что дарит комнате уют и индивидуальность. Джин здесь словно пережидал время. И теперь это время кончилось.

Свободные от штор окна манят его вернуться.

На улице окончательно темнеет, и сад освещён, как сказочный лес — фонари и иллюминация горят ярко, разноцветно. Джин смотрит как в последний раз, распахнув обе створки французского окна. Невдалеке журчит водопад. Ветерок разносит свежесть между деревьев, обдувает тропинки и лестницы. Джин дышит летней сочностью, наполняет лёгкие запахом травы и цветов. Их аромат переплетается в изысканный букет, плывёт по террасам душистым облаком. Каждую весну и лето сад роскошно благоухает, а сегодня особенно — тревожит душу. Сокджин будет скучать…

Он любуется. Старается запомнить красивую сердцевину холодного, равнодушного дома. А потом захлопывает створки, возвращается к двери. С тихим щелчком выключает свет и, подхватив сумку, выходит в коридор.

========== 4 глава, 9 часть. ==========

Джин почти рассчитал — запаса дури и злости хватило на весь путь до огромного кондоминиума в двух кварталах от их эко-района. Но перед дверью запал кончается, и чтобы позвонить в звонок, он буквально соскребает остатки своей воли.

Спортивная сумка оттягивает руку. Она не тяжелая, там всякая мелочёвка, вроде зубной щётки и мыльных принадлежностей, но весит в ослабевшей руке с десяток кирпичей. Джин собирал её совсем не сюда. Он тискает ручки в мокрой ладони, замерев перед железной массивной дверью. Сравнивает номер квартиры с написанным на бумажке, несмотря на то, что адрес выжжен у него на обратной стороне век. Прячет комок обратно в карман, достаёт оттуда мобильный и сверяется со временем. Тютелька в тютельку, двадцать часов. Пора. Джин сцепляет зубы и решительно топит кнопку звонка.

Дверь долго не открывают. И только когда Джина подбрасывает в небеса мысль об отмене казни, электронный замок щёлкает, и на пороге появляется запыхавшийся Чонгук.

Растрёпанные чувства не мешают Джину жадно, одним махом его оглядеть. Оглядеть и поразиться. Подъездное освещение обливает Чонгука тёплым светом, не прячет подробностей. Тот выглядит домашним, уютным в широких спортивных штанах, в огромной майке на два размера больше. Влажные после душа волосы кудрявятся, маленькие мочки ушей свободны от тяжёлых украшений. Таким Чонгук дома не бывает, там он одетый с иголочки, упакованный в пафос и богатство. Или же Джин попросту забыл…