А сегодня ещё кажется, что все разглядывают его подбитое лицо. И стоит об этом подумать, как Юна, молчавшая во время предыдущего скандала, решает о себе напомнить.

— Джини-оппа, — тон у неё доброжелательный, с толикой насмешки, но глаза буравят цепко и внимательно. — Что у тебя с лицом? Неужели поскользнулся?

Не забывает подколоть, но Джин за годы выживания в семье научился не реагировать на «семейные» уколы. Это вопрос выживания. Их много, а он один. И каждый преследует свои планы.

— Именно так и было. Шёл, упал, и вот… — по максимуму равнодушно отзывается Джин.

Тонкие женские пальчики задумчиво мнут узорную салфетку.

Он с напряжением ждет следующего шага. Но Юна молчит, загадочно улыбаясь своим мыслям.

Зато господин Чон оживляется, заостряет рассеянное прежде внимание:

— Джин, что случилось?

— Всё в порядке, господин Чон, я действительно поскользнулся в университете на пролитом кем-то соке.

— Если заболит голова, иди к врачу, не тяни. И миллион раз говорил тебе — называй меня дедом, — шлет «дедуля» очередной пас в сторону родни, и парень с невеселым смешком замечает, как скорчились их лица.

Дружная семейка, в которой каждое слово имеет особый смысл, и каждый взгляд с двойным дном.

Тот, чей взгляд сильнее всех нервирует и тревожит, сидит сбоку и буравит Джина тысячей тонн негодования. Господи, пронеси! Он сегодня Чонгука не вытянет. Его и в обычном состоянии трудно не замечать, а сейчас, когда адски болит голова и ноет губа, вообще можно и не пытаться. Проще схорониться где-нибудь в тихом месте.

Слава Богу, Чонгук молчит, а его взгляды пережить можно. Сокджин опять погружается в тяжёлые думы о том, где достать деньги. К деду не пойдет. Он с тоской думает о том, что тот вообще здорово сдал: скрючился в плечах и иссохся. Мало участвует в семейных перепалках и реагирует на окружающих в редких случаях. Не хватало ещё, чтобы тот перенервничал и слёг на долгие недели, на радость родне. Но что же делать, если завтра всё раскроется?

До конца ужина Джин больше не поднимает головы. А на пороге комнаты его нагоняют. Сильные руки хватают за рубашку на спине, разворачивают и припечатывают к ближайшей стене, пуская боль по синякам.

Жёсткие пальцы цепляют за подбородок, вертят лицо Джина. Чонгук бешеным взглядом разглядывает побои:

— Что с лицом? Мне можешь не затирать про сок, я не дед… — он резко, хрипло дышит, опаляя горячим дыханием лицо. Как будто бежал весь путь от столовой.

— Не твое дело! — Сокджин пытается высвободиться, пихает Чонгука в крепкую грудь. Тот, как скала.

— Кто это сделал? — большой палец трогает разбитую губу, цепляет её разъехавшиеся края, и Джин скомкано выдыхает. Больно. Жарко. Тошно.

— Не трогай… не трогай меня! Отстань! — задыхается он в тесном плену, зажатый стеной и широкими плечами. Вертит головой, пытаясь смахнуть болезненные прикосновения. И замирает, заметив в конце коридора запыхавшегося Намджуна.

Зачем он здесь? Джина начинает нешуточно трясти. От двусмысленности их поз — он раскатан, расплющен тяжёлым телом, прижат к стене и настырно общупан. От того, что его тайны могут вылезти наружу: и та, что связана с Чонгуком, и тайна матери. Секретарь умный, головастый, догадаться ему не сложно. И тогда конец.

Приступ паники накатывает волной, поглощает, накрывает с головой. Сокджин чувствует, как немеют руки, как начинают дрожать колени. И Чонгук замечает тоже, отстраняется и прослеживает за его взглядом.

Видит Намджуна и, яростно взревев, пихает Джина в комнату.

========== 4 глава, 4 часть. ==========

Замок щёлкает зловеще и безнадёжно, отсекая Намджуна с той стороны двери. Чонгук и Джин остаются одни.

— Как ты меня достал. Суета вокруг тебя достала. Все твои тайны и капризы достали, — цедит Чонгук раздраженно и грудью теснит Джина дальше в комнату. — Всё из тебя щипцами надо тянуть. Нормально расскажешь, что с тобой случилось?

Его толчки имеют направление — к возвышенности с кроватью, но Джину туда не надо. Он, вывернувшись из рук, пятится к французским окнам.

— С чего ты решил, что у меня что-то случилось? Я, что, подраться не могу? — шелестит Джин обессиленно.

Просил же судьбу сегодня — отвести беду в виде Чонгука, но та его не услышала. Каждый раз не слышит. И теперь Джин с каждой секундой теряет силы. Чонгука всегда много, а сейчас, в закрытой комнате, когда у Джина оголены нервы — ощущать его рядом мучительно.

— Ты можешь подраться. Но с тобой — никто… — болезненно улыбается Чонгук и продолжает наступать. Его улыбку, даже такую — скошенную на бок, злую, можно смело отнести в разряд убийственных.

Сумерки окутывают комнату, растворяют в полутонах углы и резкие линии интерьера. Они же обманчиво смягчают напряженные, обтянутые рубашкой (и где только снял пиджак) покатые плечи парня. Но взгляд, глянцево-чёрный, блестящий злым возбуждением, не даёт обмануться. Насупленный Чонгук следит за Джином, неторопливо загоняет его в тупик. Годы жизни бок о бок научили различать все оттенки его эмоций. И когда их было много, когда Чонгук фонтанировал привязчивой дружбой, и когда закрылся — после погрома молодёжного крыла — спрятал их под замок понтов и крутости, оставив только намеки чувств. И сейчас Джин отлично их считывает, видит, что тот на грани. Но Джин на грани тоже! И в этой борьбе на пределе он сам на себя бы не поставил.

— Я одного не пойму, чего тебе надо? Зачем бежал за мной, если я тебя достал? — говорит он, исступленно раздумывая, куда бы спрятаться от чужого лютого внимания.

— В смысле, что мне надо? Выяснить надо. Кто тебя бил? Сколько? Они с университета?

— Это мои проблемы, а ты не задумывайся, иди мимо!

— Я мимо тебя уже сто лет не хожу!

От громких слов Чонгука что-то надрывается внутри. Джин, снедаемый злостью и обидой, кривит губы:

— Не ври! Ходишь!

— Много ты знаешь! — тяжело выдыхает Чонгук.

— Вот именно! Ничего не знаю!

— А ты прекрати придуриваться и всё увидишь!

— Я не могу… — опускает голову Сокджин.

— Почему? Что мешает оглядеться и посмотреть? На меня? На нас? Сам же говорил, я для тебя красивый! Нереально красивый! Опять не помнишь? — тёплая ладонь обхватывает его подбородок, поднимая голову, но Джин уворачивается, пятится. Больно. От рук его больно.

— Пошел бы ты! Мимо!

Они не разговаривают — орут друг на друга, замерев около французского окна. Чонгук замолкает, вцепляется в вишнёвую чёлку и шумно выдыхает. Его трясёт не хуже Джина, оба закручены на все гайки, того и гляди, у кого-то сорвёт резьбу. И что тогда? Опять стёкла полетят? Или заест пластинку: ничего не вижу, ничего не знаю?

От громких воплей рёбра снова стягивает болью. Джин молча себя обхватывает, баюкая ссадины и раны давно назревшего разговора. Это подмечает Чонгук.

— Сокджин… Мы об этом поговорим, — говорит он, голос его охрип от крика. — А сейчас ты, блядь, срочно говоришь, кто к тебе пристал? Сколько их было?

— Отвянь, — вяло отмахивается Джин и снова морщится. В ушах фонит надвигающаяся паника.

В комнате душно: окна закрыты, и кондиционер выключен, но организм живет своими ощущениями, дрожит и мёрзнет. Джин потирает заледеневшие ладони. Вздрагивает, когда чужие руки обхватывают их поверх. Они — живой огонь — горячие и крепкие, но Джина обжигает разница температур. Он дёргает ладони из хватки.

— Рёбра целы? Есть ещё травмы? К врачу ходил? Что там у тебя? — не отступается Чонгук.

— А что, посмотреть хочешь? Полечишь? Подуешь, поцелуешь? — невеселая усмешка змеится на губах. Джину больно, и он ёрничает. Завтра будет конец всему, а сегодня день скрашивается полномасштабной разборкой с Чонгуком. Не неделю, не две назад, не вчера. Именно сегодня, когда он в шаге от обморока. Сраный Чонгук всегда умудряется подловить его в минуты слабости и всегда делает больнее.

На улицу, в сад хочется смертельно, хочется воздуха и тёплых сумерек. Он тянется к ручке окна, но выход прихлопывают локтем.