Настойчивые поцелуи сменяются один за другим, язык хозяйничает во рту, ласкает, сплетается с его. Большие ладони гладят тело поверх рубашки, спускаются по спине на бёдра и снова поднимаются, цепляя бомбер.
— Хён… — стонет и Чонгук, когда чувствует пальцы в своих волосах.
Джин, не открывая глаз, пьяным небрежным движением откидывает голову на деревянную стену, даёт доступ к шее.
— Какой же ты… блядь, красивый… — сипит тот, отрываясь от губ, и пользуется приглашением, метит шею засосами. — Я распечатал ту фотку… и каждый день… Она уже мятая… — бессвязные слова росчерками ложатся на кожу в вороте, Чонгук туда рычит и зубами дёргает упрямые пуговицы.
— Помолчи… — позорный скулеж срывается с горящих губ Джина.
Перед глазами красные пятна, сердце ответно стучит в широкую грудь, отзываясь на чужое биение — Джин покорно подставляется под жадные руки, разрешает расстегнуть пуговицы, сам спускается ладонями по мощным плечам, по спине, обнимает за талию.
— А я… я для тебя красивый? — губы Чонгука, его руки, язык ни на секунду не останавливаются, Джин заласкан и затискан до изнеможения. Они как конструктор, как две половинки одного целого, совпадают всеми разъёмами и соединениями. Тело Чонгука будто создано, чтобы соблазнять и ласкать, делать его счастливым. Джин, сделав над собой усилие, прижимается к уху, увешанному металлом, и тихо выдыхает:
— Да… Да… Нереально красивый, невозможный.
Внутри бушуют эмоции. Кажется, сейчас его разорвёт, от Джина ничего не останется. Ему мало, так мало Чонгука, хочется впаяться в него, смешаться с ним, стать одним целым. Джин дёргает майку на его пояснице, тащит наверх в попытках добраться до сильного изгиба спины.
Его подхватывают под бедра, приподнимают. Сквозь марево похоти Джин чувствует, как его присаживают на чужой пах, толкают вверх. Адреналин плещет в крови, тело тут же напрягается, готовясь к побегу — здоровый, крепкий член под джинсой трётся о промежность, задевает его член, тоже вздыбленный.
— Нет! — зубы клацают друг об друга.
Паника вышибает клеммы в голове, обливает холодным потом. Джин, как камень в объятиях, но Чонгук не замечает, увлечённый игрой языка с натёртыми, розовыми сосками.
— Прекрати! — повышает он голос, захлёбываясь, воя про себя. Пихается без какого-либо результата.
Как он мог забыть? КАК ОН МОГ? ЕМУ НЕ НРАВЯТСЯ, НЕ НРАВИТСЯ! Здоровый мужик, руки как лопаты! Огромный толстый член не помещается в детском отверстии и для него находят другое. Джин до сих пор помнит его запах, вкус, и бьётся, колошматится о стену. Здесь больше не пахнет Чонгуком, его кожей, туалетной водой, кабинка туалета пахнет потом, спермой, химозой.
Джин сейчас, кажется, свихнется.
— Я сказал прекрати, мне это не нравится! — ревёт он, сжимает руку в кулак и вмазывает по чужой челюсти, как хотелось тогда, когда не было пацанячих сил даже уползти. Костяшки болят, но никто больше не зажимает его в тисках, не впаивается членом между ягодиц. Джин трясётся, запахивает на себе бомбер, точно зная, что на пуговицы его сейчас не хватит. Чонгук, откинутый к противоположной стене, смотрит волком, трогает прокушенную губу, но Джину не стыдно. Пока не стыдно.
— Мужики мне всё ещё не нравятся, и это был дурацкий эксперимент, — еле дыша, выговаривает он, нащупывает в кармане мобильник. — Уходи.
— А надо мной, я смотрю, тебе нравится издеваться, — эхом отзывается Чонгук. Он тоже переводит дыхание, и нотки холодной ярости в его голосе выстреливают по Джину картечью.
— О чём ты? Свидание отменилось, ты подвернулся, всё просто, — усмехается он, безуспешно пытаясь скрыть дрожь в голосе. Достаёт мобильник из кармана, вперивает в него невидящий взгляд, бормочет будто равнодушно: — Не думай много над этим.
Дверь туалета хлопает, теперь можно сползти на грязный пол. Сокджин роняет туда же телефон и прячет лицо в сложенные ладони.
Фокус не удался.
Он так хотел сегодня напиться. Чтобы всё было просто, чтобы потом всё забыть. Завтра смотрел бы на Чонгука, прикрываясь алкогольной амнезией — он умеет, поднаторел, столько лет смотрит. Но тот ни разу не заказал коктейль, в котором был алкоголь. Джин рискнул, и ничего не получилось.
И как дальше жить, он не знает.
========== 3 глава, 9 часть. ==========
Утро застает Джина в собственной квартире, куда он трусливо сбежал, вызвав такси прямо из злополучной кабинки. Никто не ловил его на выходе, никто не удерживал. Когда он на подкашивающихся ногах выбрался из туалета, спрятав дрожащие руки в карманы бомбера, Чонгук вовсю обнимался с какой-то девчонкой. Та принимала внимание куда охотнее замороченного хёна. Джин сбился с шага, увидев картину. Несчастное сердце зашвырялось в груди. За Чонгуком никогда не ржавело в обратную потоптаться на чувствах. Никогда.
— Хорошо, что всё при себе, — сказал тогда Джин, проверяя имущество по карманам куртки. Он бы не пережил, если бы пришлось возвращаться к столу.
А убедившись, что деньги и телефон при нём, ушёл, затылком чувствуя прицел злых глаз.
Всю ночь он не спит, крутится на кровати, как рыба на сковороде. То скидывает с себя одеяло, то натягивает до ушей, когда стыд ледяной волной бежит вдоль позвоночника. Он не может перестать вспоминать и каждый раз ужасается собственному поступку. Отголоски удовольствия стираются, теряются между пережитым страхом и собственными злыми словами. Они звенят в ушах — громкие, мерзкие; перед глазами встает Чонгук, оскорбленный, непонимающий, кажется, готовый вмазать в ответ. Так и не вмазавший, хотя, видит Бог, он заслужил. Лучше бы врезал, чем ушёл обниматься с другой, словно Джин был одним из многих. Таков эгоистичный избалованный малец — не трогая пальцем, делает в тысячу раз больнее.
Мысли изводят всю ночь. Джин искренне не понимает, почему дал слабину. «Не смотреть, не замечать, не видеть. Не размышлять, не думать, не переживать» — девиз его спокойного существования с Чонгуком, и едва ли он отдавал себе отчет, что девиз имеется. Просто так не страшно. Не надо разбираться с тем, что происходит, не надо ничего решать, не надо брать на себя ответственность за решение. Не надо бояться.
Как шоры на глазах. То, что правильно — впереди. Всё остальное — сумасшедшее, пугающее, завлекающее своей неправильностью — скрыто за границей ненужного.
Однажды Сокджин себе пообещал — в день, когда юность закончилась. Валяясь на полу комнатушки с отбитыми рёбрами, с ноющими от синяков бёдрами, с кровью и семенем на лице, слушая, как удовлетворённый мужик пинками будил его мать, он сам себе сказал: «Забуду как страшный сон. Ничего не было. Ничего не случилось. Приснилось. Вырасту — найду девушку, закончу университет, женюсь, заработаю денег, воспитаю детей». Наивное обещание, истерично-испуганное, но Джин продолжает ему следовать — жить, как все, не оглядываясь и не боясь.
И только Чонгук вносит диссонанс в стройные пункты, выбивает почву из-под ног. Стоит представить его женатым, и план, как башня Дженга рушится, погребая под собой надежды на ту самую правильную, размеренную жизнь. Отдать Чонгука навсегда другой — до спёртого дыхания больно. Пока их вереница, можно с ними не считаться, со многими, значит ни с кем. Со многими можно смириться, с одной — никогда. И он никогда не берёт чувства Чонгука в расчёт, никогда не думает, а каково ему. Джин о своих чувствах не может позаботится, раздумывать над чужими — тем более сложно. Поэтому проще не думать вообще, не представлять — просто жить, как запланировал.
Мысли, сплошные мысли. Обычно их легко держать под замком. Но сегодня они вырываются наружу, мучая и выматывая. И под утро организм даёт сбой: голова наливается тяжестью, горло хрипит и температура плавит кожу до пота.
Джин в одном белье, и его трясёт под толстым одеялом. Он, пересилив себя, встаёт, чтобы поискать домашнюю одежду.
Занимающийся рассвет играет со шторами, расцвечивает их нежными цветами. Какая-то птичка щебечет на подоконнике. Новорожденное утро — ясное, умытое после дождя, и Джину хочется на него полюбоваться. Он крутит вокруг себя одеяло и подходит к окну.
