Почему Джин никак не встанет на сторону мира? Потому что у него своя война. Выматывающая, бесконечная битва с самим собой, и он до сих пор живёт на поле боя.

Но сегодня он объявил перемирие по всем фронтам. Выбросил белый флаг и сдался. Боевые действия свёрнуты, атаки прекращены, орудия оттянуты с передовых. Победитель дрожит, празднуя горькую победу, и крепко держит трофей, который уже завтра придётся вернуть.

Джина несёт по неласковым волнам, мир его швыряет по бурному течению, укатывает по порогам, топит в огне. Он горит в тесных объятиях, и всё равно спрятан от угроз, укрыт стальным саркофагом от любого внимания. Никому не достанется сокровище, добытое в битве лишь на один вечер, иначе мир развернёт весь имеющийся военный арсенал и расправится с противником на подлёте. Если не миру, значит никому.

Только вся боевая мощь мира бессильна перед главным недругом Джина. Потому что Джин сам себе враг, и не готов никого звать на подмогу.

Мир не шевелится под его головой, почти не дышит, и только когда глотает алкоголь, его плечо скупым движением ходит вверх-вниз. Мир цепко держит Джина за шею, незаметно перебирает волосы на затылке и иногда гудит на ухо:

— А пить ты так и не научился, хён…

***

Грохот ритмичной музыки, гул голосов сидящих за столиком и их громкий смех сплетаются в какофонию. Джин поднимает голову с нагретого места, цепляет ярко-едкий коктейль, который принесла официантка, и с пьяным вниманием разглядывает слои в бокале. Брызги стробоскопов, рваные лучи подсветки и неоновые блики кружатся перед глазами, смазываясь в калейдоскоп. Глаза устали от цветной феерии, снова натёрты линзами, и Джин их утомлённо прикрывает. Он делает глоток и снова устраивает голову в ямку чужого плеча. Здесь его баюкает теплота кожи, знакомый запах, который хочется впитывать бесконечно.

— Сокджин-оппа, у тебя такой прикольный коктейль, дашь попробовать? — доносится до него настойчивый женский голос. Он, не открывая глаз, машет рукой, мол, делай, что хочешь, но движению противоречит голос, обидно хмыкнувший над его головой:

— Ты что, Наён, не видишь, что ему плохо? Не трогай хёна. И не позорься. Возьми карточку, и закажи такой же, а его коктейль оставь в покое.

— Какой ты грубый, Чонгук, я всего лишь хотела решить, заказывать мне его или нет…

— Врёшь и не краснеешь…

— Злюка… — припечатывает незнакомая девушка и замолкает обиженно.

Джин морщится и плотнее смеживает веки. Ищет удобное положение головы, но удобнее — если только спрятать лицо в горячую шею.

Жёсткие пальцы зарываются в его волосы, неласково дёргают пряди, чтобы прижать теснее. Ему так плохо, буквально подташнивает от собственной глупости. И всё равно продолжает: дышит открытым ртом, почти елозит по вкусной коже губами.

Пить в клубе с Чонгуком и его друзьями было плохой идеей. Сокджин успел тысячу раз передумать, пока бродил по комнате в поисках документов, кредитки, мобильника. Сотню раз пожалел о собственной импульсивности, когда снова вталкивал линзы в глаза, переодевался, старательно обходя взглядом висящую в шкафу приснопамятную белую рубашку. В итоге надел примерно такую же, купленную уже секретарём, в комплекте с мягкими кожаными штанами и тёмно-синим бомбером.

Чонгук, как и обещал, ждал его за порогом комнаты, и Джин буквально увидел, как настроение того, и так не самое радужное, покатилось вниз.

— Ты надо мной издеваешься, — сказал тогда Чонгук, рассмотрев его с головы до ног.

Отчаянное, злое веселье — вот как Джин охарактеризовал бы настрой мальца.

— Я сейчас останусь дома, — огрызнулся он в ответ и, действительно был готов шмыгнуть обратно в комнату, но мелкий гаденыш тоже неплохо считал его намерения.

— Не получится, я тебя сегодня поймал, — и в доказательство своих слов Чонгук, разбито улыбаясь, крепко ухватился за Джина и повёл его прочь из дома — в такси, а потом мимо фейс-контроля клуба. Там усадил за столик рядом с собой и принялся спаивать, внимательно следя, чтобы никто не вмешался в процесс.

Друзей у него — целая компания на огромный столик. Парни, девушки — многих Джин видел в университете, но ещё больше тех, кто ему не знаком. Все, как один высокомерны и преисполнены чувства собственного богатства, а некоторых Джин, будь его воля, вообще обходил бы стороной. Мутные типы, из той породы, которых он опасается ещё с детских времён. Кто-то с интересом смотрел на новое лицо, кто-то разглядывал так, будто плесень увидал. Но на такие взгляды у Джина выработан иммунитет, да и Чонгук, представив его своим хёном, посадил с краю и спрятал от ретивого любопытства широким плечом. Компания то разбредалась по танцполу, то собиралась снова за столом, а Джин, позорно опьянев с первого же коктейля, был притянут в твёрдые объятия, и никто из них больше не вышел из-за стола.

— Кажется, мне уже хватит, — тянет Сокджин, растерянно моргая. Даже собственные ресницы — предатели, стремятся коснуться Чонгука, гладят нечаянной лаской шею.

— Разве, хён? Давай выпьем ещё, всё равно никого рядом нет… — шепчут сверху, дышат размеренно на лицо, и в этих чётких выдохах нет и намёка на запах алкоголя.

Джину не хочется над этим думать и не хочется спорить. Он медленно выкручивается из крепкого захвата, опять глотает свою сладкую бурду. Пьяное тело болтается по диванчику — он почти не открывает глаз, зажмуренных от стыда и страха. В этот поход за алкогольным глотком ему отводят совсем мало времени на самостоятельность — привлекают обратно, стоит только поставить стакан на стол. И Джин покладисто возвращается, падает уже на грудь Чонгука. Лицо горит, пылает предчувствием скорой катастрофы. Он прячет красную щёку в ладонь. Рука удобно устраивается на чужом твёрдом животе.

— Хё-ё-ён… — низкий голос проникает под кожу, поднимает волосы дыбом, но Джин только сильнее жмурит глаза.

Застарелое «хён» гудит под рёбрами — мягкое, восковое, намного нежнее, чем сейчас.

— Хё-ё-ён… — шепчет ему сама темнота, гулкая, тягучая. Та, что иногда плещется в глазах Чонгука — она сводит с ума, пугает. Джин гулко сглатывает и продолжает прижиматься к сердцебиению под чёрной мягкой майкой.

«Джини-хён» — печёт на сердце выжженное, болючее, пахнущее дымом от свечей.

— Хё-ё-ён… — хищных интонаций в этом голосе куда больше, катаются по коже бесконечным ожиданием. Его руку тянут от лица, перехватывают. Медленно, словно нехотя ласкают, невесомо гладят. Тёплые пальцы пересчитывают костяшки, переплетаются с его и снова отпускают. Ленивые, расслабленные движения, ни на чем не настаивающие, но у Джина под закрытыми веками вспыхивают и гаснут сотни бенгальских огней.

— Чонгук, там Сонми напилась и скандалит около бара! — женский голос опять летит над их головами. Рука Джина падает, настойчиво отнятая из сильных пальцев.

— Да ну её наху!..

— Чонгук! Только ты можешь её угомонить… — не сдаётся голос, хоть и убавленный до бормотания после рыка. — Я могу посидеть с оппой…

— Пойдёшь со мной! Я не буду искать эту дуру по клубу! — гневный рёв опять раздирает ухо Джина, и он морщится, пряча его рукой.

Следующие слова звучат намного мягче:

— Хён… Мне надо отойти… — глубокий раздраженный вздох приподнимает и опускает Джина, лежащего ничком. Его аккуратно перемещают на диван, укладывают голову на кожаную спинку. — Обещаю, я скоро вернусь…

Одиночество вокруг Джина такое явное, долгожданное. Задевающее. Он выпрямляется на диване, распахивает ясные глаза. Тянется к своему коктейлю, который упорно из раза в раз заказывает Чонгук, с горьким смешком нюхает его содержимое. Отставляет задумчиво обратно. Шея, спина, ноги затекли, и он незаметно пытается размяться.

Чужое, неприятное любопытство вдруг касается его тяжёлым вниманием. Джин поднимает голову и на другом конце стола замечает двух типов, которых в начале вечера определил, как мутных. Они насмешливо скалятся, поглядывают в его сторону, что-то обсуждая, и Джин в который раз за вечер думает, что, слава Богу, он их больше не увидит.