В голове начинает звенеть тонкая леска испуга. Людей в магазине нет, только продавец поднимает голову на их возню, и Джин настороженно упирается рукой в большое тело. У Чонгука, и правда, сегодня странное настроение. Злое возбуждение ходит под его кожей, струится из пор — под ладонью чувствуется, какой он горячий и нетерпеливый.
— Я не дурю, я просто не собираюсь это обсуждать с тобой. Я чётко знаю, чего хочу, и не понимаю, почему моя жизнь кого-то должна касаться, — в сердцах отвечает Сокджин и убирает руку. Хочется ею обхватить бутылку воды с ближайшего холодильника — такая она накалившаяся о чужую грудь.
— Не беси меня, хён! Нормально ответь! — рявкает Чонгук, и Джин срывается:
— Да что ты за человек! Без мыла в задницу залезешь! — страх в голосе прекрасно маскируется в возмущённый клёкот. — Какое тебе дело до моих планов? Хоть на дно скачусь! Это моя жизнь! Кто ты такой, чтобы настаивать, чтобы лезть в неё? Она — моя! И только моя! И ты мне никто!
Джин замолкает, вздрагивая, когда тяжелая рука хватает его за шею ниже волос и склоняет к чужим, сузившимся от злости глазам и побледневшим губам. От ребенка остаётся пшик. Такой Чонгук, бешеный, дышащий всей грудной клеткой, пугает его, заставляет вспоминать первые месяцы совместного проживания, когда тот ненавидел каждый вздох Джина.
— Ты ошибаешься, если считаешь, что мне нет дела до твоей жизни. С некоторых пор, твоя жизнь — единственное, что занимает меня и днём, и ночью… — его за воротник подтягивают ближе, упирают лбом в лоб, мешая дыхание. Голос, гудящий вблизи, расцветает гневными оттенками, отчего внутри у Джина сжимается холодным: — Но знаешь, если ты просрёшь своё будущее, упадешь на дно, всегда найдётся тот, кто тебя подберёт. Сечёшь? Это не мы такие, это такая жизнь. Стоит только споткнуться, и кто-то обязательно тобою воспользуется, хён…
Детали выхватываются, как кадры с фотопленки: чужой язык, мелькающий между ярких чётких губ, тёмные глаза, и в их глубине что-то мерзкое, скользкое, как тина на болоте. И тут же всё глушится, прячется под веками. А когда глаза напротив распахиваются вновь, в сантиметрах от Джина — старый добрый надоедливый Чонгук. Улыбается зубасто, отодвигает молчащего от изумления старшего, заботливо поправляет ему скособоченный ворот пиджака.
— Ешь свой рамен, хён, пойду поймаю такси.
***
— Что? Что ты сказал?.. — выныривает из задумчивости Джин, насильно отрывая взгляд от мелькающих за окном столбов фонарей.
— Я сказал, что в задницу без мыла — тебе будет больно. А с мылом будет больно обоим. В твою задницу, хён, полезу только со смазкой… — дерзит младший, выбешивая пошлыми неуместными шутками. И хочется треснуть его по мускулистой ляжке, замершей вплотную к ноге, но отчего-то Джин не решается.
Ему ли не помнить, когда бывает больно…
— Я не знал, что ты такой испорченный ребёнок… — произносит он тихо и опять отворачивается к окну.
Булыжниками падают чеканные слова:
— Я давным-давно не ребёнок. И ты меня совсем не знаешь. Хён…
Комментарий к 2 глава, 3 часть.
*самгак кимбап - треугольный кимбап, который продается в магазине.
*Чоккарак - палочки для еды.
========== 2 глава, 4 часть. ==========
Комментарий к 2 глава, 4 часть.
Выкладываю отредактированные части.
Откуда взять силы ещё на один бой? Сокджин еле переставляет ноги в сторону кабинета.
Какое-то измождение накатило после того, как трепанул нервы доставучий Чонгук. Странные слова, непонятный поступок. На шее до сих пор горит след, оставленный его пятерней. Джин трёт и трёт там, не переставая. Будто может стереть и фантомный ожог, и неприятные воспоминания.
Сталкерские замашки Чонгука, на самом деле, давно пора пресечь, но они никогда не пугали. Его душная забота всегда была похожа на приставучесть, привязанность младшего к старшему. Тот мало распространяется о своём детстве, но из обрывков разговоров понятно, что отец при жизни мало внимания уделял сыну, больше озабоченный поисками разнообразных наслаждений, на пару с мужем сестры. Зато мать, обделённая мужским участием, своё одиночество и внимание вложила в единственного кровинушку: ни разу ничего не запретив, холя и лелея, избаловала его и испортила. Чонгук не знает полутонов и полумер, не знает отказов. И поэтому холодность Сокджина, его неприятие дружбы тому, как красная тряпка для быка. Свежий ветерок сопротивления — надо вынудить, заставить, сломить, задружить Джина по полной. Ну, а пошлые шутки, периодические вылетающие из грязного подросткового рта — пубертатные взрывы юного организма. Кто этим сейчас не грешит? Наверно, вся молодёжь, кроме Сокджина. Он их не понимает, не принимает и не поддерживает.
Так себя успокаивая, Джин доволакивается до кабинета. Старик давно ждёт, но он медлит под дверью. Трёт шею снова, тянется постучать, но рука падает, как плеть. Нервишки шалят, и он суетится: поддёргивает джинсы, смахивает воображаемые крошки с клетчатого полотна рубашки, приглаживает волосы.
— Ты перед экзаменами так не очковал, хён… — дышат ему в ухо. Сильное гибкое тело прижимается со спины и тут же отстраняется, тяжелая рука обхватывает плечи. Его сдвигают, как куклу, без стука распахивают дверь, а потом рука пропадает, чтобы появиться на талии в компании второй. Онемевшего от неожиданности Джина стискивают за бока и заносят (серьёзно, он чувствует, как ноги отрываются от пола) в светлый, ярко освещенный кабинет. Пред ясные очи деда и Намджуна.
— Да чтоб тебя! Опять ты! — негодует Джин, выкручиваясь из тугих объятий мелкого. Дед не замечает, с каким апломбом появляется тот в кабинете, а вот Намджун, застывший на последней ступеньке пьедестала, рассматривает всё. И горящий ревностью взгляд, взвившийся над джиновым плечом.
— Сокджин-щи, Чонгук-щи… — равнодушно кидает секретарь и резко крутится на каблуках — возвращается за спину к господину Чону.
— Джини, мальчик, заходи… Намджун уже было собрался идти за тобой, — дед не отрываясь, пару минут перебирает стопку документов за рабочим столом, а потом поднимает глаза. Брови гневно сходятся на переносице при виде упрямо набычившегося Чонгука.
— Строптивец! Кому было сказано не лезть! — рявкает он и осекается, когда Чонгук, аккуратно подвинув Джина, в секунду взлетает на возвышение. Ступеньки жалобно скрипят под быстрой поступью; тот замирает перед столом и звонко, совсем по-юношески кричит:
— Дед! Да хоть ты меня пойми! — замолкает задушено, упираясь ладонями в кипы бумаг, а потом выстреливает торопливой очередью: — Почему ты вечно отстраняешь меня от важных семейных решений? Как будущий глава семьи я должен о них знать! В дальнейшем я, и никто другой буду нести ответственность за хёна, как и за всех членов семьи, и меня тоже волнует его будущее. Прекрати держать меня за маленького!
Дед молчит, задумчиво жует губу, явно впечатлённый огненной речью мальца, а тот, пользуясь слабиной, склоняется низко над столом и что-то яростно, сердито доказывает вполголоса.
— Я не член вашей семьи! — сообщает очевидное Сокджин, но никто не смотрит в его сторону. Что и следовало ожидать.
Он раздраженно хлопает себя по бёдрам и тоже взбегает по ступенькам. С размаху плюхается на диван, ожидая развязки очередной драмы. Он давно уяснил, что являясь вечным спусковым механизмом их семейных разборок, сам он мало что решает. Его мнение участники скандалов никогда не спрашивают. А как было бы проще, спроси они хоть раз, чего хочет он! Может быть, тогда и нашлось бы решение по поводу учёбы, успокоившее все стороны конфликта.
Джин переводит взгляд на ещё одного свидетеля родственных тёрок и с удивлением поднимает брови. Намджун снял пиджак, распустил тугой узел галстука и, в кой-то веки, выглядит не скованным официозом. Суровая поза со сцепленными за спиной руками смягчается простого кроя рубашкой, плавно очертившей широкие плечи и тонкую талию секретаря. Пуговицы выше галстука расстёгнуты, и в белом вырезе шея кажется ещё смуглее, отливает золотистым. Намджун не слушает тихую баталию — разглядывает голый сад за окном, но сразу же поворачивает голову, когда чувствует любопытный взгляд. И что-то в его глазах: отсвет какой-то мысли, неясный намек. Его губы дрожат, то ли в улыбке, то ли в шёпоте, и у Джина вдруг кружится голова…
