Дни приёма скоро закончатся, но Сокджин всё решил, и никто его не переубедит. Он не будет учиться и уже нашел работу.
Осталось чуть-чуть потерпеть.
========== 2 глава, 2 часть. ==========
Завтрак, как обычно, проходит в гнетущей обстановке. В этом холодном доме не может быть по-другому, тут живут люди, чьи встречи никогда не походят на тёплые семейные посиделки. Реально, будь за окнами зима или лето, в огромной столовой — в единственном помещении, где встречаются все обитатели дома — свистят метели и стелется по коже колючий снег.
Стол здесь тоже огромный, будто семья даже за ним не желает встречаться. Каждый сидит в отдалении друг от друга и в полном одиночестве. Один Чонгук, наплевав на расстояния, за последний год медленно, но верно вместе со стулом переехал впритык к Джину. Судя по презрительным взглядам госпожи Чон, прожигающими насквозь, ей эта дружба не особо нравится. Джин не прячется от презрения и глядит в ответ равнодушно. Ему дружелюбие пацана тоже никуда не впёрлось, но мнение одной гусыни никакой роли не играет.
Во главе стола на вычурном неудобном стуле сидит господин Чон, и глядя, как секретарь Ким или Чонгук обманчиво лёгкими усилиями переносят его из инвалидного кресла, Джин всегда клонит голову к тарелке. Чувство вины терзает его. Правильным было первое впечатление. Дед нездоров и хрупок. Коляска, хоть он и на ногах — неотъемлемая часть его жизни. И собственные злые слова звенят на задворках памяти, вынуждают гнуться, будто каждое слово висит бусиной неподъемного ожерелья. И всё же простить старого господина он пока не в силах. Его и невозмутимого секретаря. Это необъяснимо, головой Сокджин понимает, что нет их никакой вины в его несложившемся детстве, но сердце так и трепещет от воспоминаний…
У некоторых воспоминаний нет срока давности. Их просто надо похоронить в глубинах души и никогда не доставать…
Джин нехотя дербанит яичницу и иногда бросает задумчивые взгляды в сторону деда. Он недавно понял одну вещь. Переезд в дом, с его ступенями, перепадами высот и великолепным террасным садом, до которого добраться та ещё проблема — жестокая, хлёсткая насмешка над человеком в коляске. Наверно, так цинично-изысканно могут насмехаться поколениями богатые люди. Кто-то же был инициатором переезда? Кто так ненавидит господина Чона? Становится понятно, почему тот скрыл, что коляска не всегда ему нужна. Это ответная насмешка, ухмылка человека, обыгравшего хитрецов в их же коварной игре. Старому господину приятно осознавать, что козни не принесли результата, он с препятствиями, когда надо, может справиться сам.
А ещё Джин не может не вспоминать неявного хвастовства секретаря по поводу дома. Он недоумевает, глядя исподволь на его равнодушные ямочки, неужели тот — первый помощник и правая рука старика — не дошёл до этого своими гениальными мозгами?
Будь все по-другому, Джин смог бы полюбить необычное жилище. Оно воздушное, нежное, как будто летит в небо. Действительно уникальный дом — наполни его семейной теплотой, и он звенел бы чистым воздухом, детскими криками, переливался лучами света и всеми оттенками сада. Просто заселила его не та семья. Может быть, Намджун ценит дом за уникальность?
Взгляд почему-то никак не оторвется от секретаря. Сокджин разглядывает, как тот, не торопясь, основательно работает челюстями. Его бесконечная невозмутимость поражает, и в голове порхает мысль: а трахается Ким Намджун так же солидно и неторопливо? Джин готов насмешливо фыркнуть, на минуту представив картину, как вдруг его любопытный взгляд перехватывают. Секретарь застывает, смотрит исподлобья, и в животе у Сокджина неожиданно сжимается. Он замирает тоже, с палочками наперевес, не донеся их до рта. Кусок яичницы шмякается обратно в тарелку. Щёки начинают гореть от стыда, переходят алыми цветом на уши.
Боже, как неудобно, скулит Джин про себя, и все равно не может отвести взгляд. Как будто тот догадался, что за дурацкие мысли посетили чужую головушку, и подозрительно разглядывает источник дурости.
«Сокджин-щи, да вы тоже какой-то странный», — недоумевают голосом секретаря в голове, и он прикрывает глаза в попытке стряхнуть наваждение. Но когда открывает их снова, Намджун опять цепко ловит взгляд и продолжает непонятные переглядки.
Одновременно с этим чужая ладонь сильно, до боли сжимает запястье, отвлекая внимание. Жадная хватка давит настойчиво, впивается злыми пальцами. Сокджин растерянно смотрит на соединённые руки.
— Отдай тарелку, хён, смену блюд принесли, — яростно шепчут ему на ухо, и Джин, наконец-то, отмирает.
Он шикает на мальца, тянет многострадальное запястье из обхвата. Сегодня Чонгук совсем распоясался, так и норовит распустить руки и наставить синяков. Вообще не соизмеряет свою силу? Какая муха его укусила, думает Джин, заметив гневное выражение лица того. А потом, отклонившись, позволяет забрать тарелку и поставить новую, наполненную супом.
Сцена не занимает минуты, и даже не успевает заиметь много зрителей. Всего одного.
— Чонгуки, ты так трепетно заботишься о Сокджин-оппе, — доносится до Джина смешок с другого конца стола. — Я понимаю, за ним приятно ухаживать…
— Тоже хочешь, нуна? — вроде бы озорно хмыкает Чонгук, но жуткое внимание, с которым он рассматривает веселящуюся Юну, дёргает Джина тяжёлым чувством.
Что значит «приятно ухаживать»? О чём они? Он не понимает. Не понимает их перепалок, когда они шутят, а когда говорят серьёзно. И он никогда не вступает в их пререкания, предпочитая и дальше не вникать в смысл язвительно-шутливых ссор.
— О-о-о-о… — насмешливо тянет тем временем Юна, — Сокджин-оппа, конечно, хорошенький, как куколка, и о нём, наверное, приятно заботиться, но мне по душе, когда за мной бегают. Если ты понимаешь, о чём я…
«За мной» двусмысленно выделяется интонациями, даже Джин их слышит. Девушка хмыкает и тянется ухоженной ручкой к стакану с водой, пряча усмешку на дно.
— А сама-то поняла, что сейчас сказала? — суровеет Чонгук, желваки раздражённо перекатываются под тонкой кожей.
— Главное, чтобы кое-кто не понял…
Джин удивленно моргает и клонит голову ниже. Ещё больше теряется, когда в их ссорах он сам становится разменной монетой и, почему-то, в последнее время все чаще и чаще. Как будто Сокджин — мячик для пинг-понга, который перекидывают от игрока к игроку, только жди и надейся, когда тебя поймают. Или уронят.
— Твои шутки как всегда глупы и неуместны, Юна. Непонятно, на что ты намекаешь, но прекращай! — раздаётся со стороны матери Чона. Она брезгливо поджимает свою гузку, которая у других зовется ртом, и громче обычного ставит стакан на стол, будто призывает закончить разговор на этой слышной ноте. Джин, как никогда, с ней согласен.
Но когда в этой семье бывает просто? Тут с полпинка не замолкают.
— Зато Чонгук всегда шутит смешно и уместно… — лениво улыбается отец Юны, господин Им, только глаза у него холодные, как ледники в Заполярье. — Конечно же, дочь говорит о семейной заботе, правда, моя дорогая? Мама Чон, о чём ты только думаешь? Объясню на пальцах. У нас-то всё сложнее… Кое-кто нам не семья. И этот кто-то мог бы сам о себе заботиться, да-а?
«Это он намекает, что я не член семьи? Так я же не спорю. И кстати, кто бы говорил…», — кисло умиляется Джин камню в свой огород. Тот без денег жены не позаботился бы ни о себе, ни о своих развлечениях, ни о своих любовницах.
— Пха-аха… — госпожа Им пьяно фыркает в бокал с вином, явно не первый по счету, будто её муж сказал что-то необычайно смешное.
— Пусть ваша дочь не умничает за столом… — так же грубо отзывается мать Чонгука, хмуря аккуратно подкрашенные брови.
— Замолчали, ну-ка! — стук по столу старческой, но ещё крепкой ладони прекращает бессмысленную перепалку.
Чонгук раздувает ноздри, скрипит в раздражении зубами. Бросается странными взглядами на секретаря, невозмутимо продолжающего свой завтрак. Молча скалится в сторону Юны, а та невозмутимо промокает салфеткой яркие губы и вдруг подмигивает Джину. Красивая, язвительная и совершенно непонятная.
