Семейство Юны не зовёт, и слава Богу. Они честнее в своём неприятии чуждого элемента.
Джин подхватывает небольшую сумочку из прикроватной тумбочки и уходит в ванную. Да, у него собственные мыльные принадлежности, и он хранит их в комнате. Не в ванной. Как в общежитии. Привычка, вбитая годами. Юна их просто прятала, Чонгук сначала портил, вредил как мог: выдавливал зубную пасту, ронял щётки в унитаз. В гель для душа добавлял автозагар или разогревающий крем для суставов, а в шампунь — вазелин и масло. Потом просто стал пользоваться, не парясь сообщив, что ему нравится, как пахнет хён. Когда раздосадованный Джин заметил, что его расходы возросли, и взбух очередным возмущением на тему «иди и сам себе купи», тот, не смущаясь, выдал, что купленное Джином и пахнет по-другому.
Липучий, как жвачка и наглый, как носорог этот Чонгук — Джин тоже узнал его за четыре года существования под одной крышей. Тот весь какой-то конкретный, цельный. Как будто стальной. Ненавидеть — так всей душой, хулиганить — так по полной. Учится отлично, но ничего для этого не делает, получает высшие баллы между делом. Дружить — тоже от всего сердца, аж придушивая своей дружбой. Избалованный, не знающий отказа, вредный и упрямый, но добрый, верный и справедливый. Джин не знает, куда спрятаться от его дружбы, он ни с кем не планировал здесь «дружить». Только Чонгук забыл его спросить, однажды вдруг передумав ненавидеть.
В ванне хорошее настроение вновь догоняет Джина. Запотевшее зеркало с надписью пальцем «Кто на свете всех милее? Конечно же ДЖИНИ-ХЁН ЧОНГУК-ЩИ!» заставляет улыбнуться и тут же спрятать улыбку в серьёзное лицо. Ну уж нет. Крепость трещит под полномасштабным натиском дружбы, но, на минуточку, Джин ещё упрямее.
А ещё настроение поднимается не только от глупой надписи. Его жизнь такая — в любом событии ищи повод для оптимизма. Иначе тяжко.
— На полчаса раньше встал, на полчаса дольше ванная в моем распоряжении. Чонгук тут был. Юна так рано не встает, — растягивает губы в улыбке Сокджин и спускает халат с ровных плеч.
Ещё раз бросает взгляд на зеркало, но отражение, как не радовало его, так и не радует. Тут Чонгук прав, симпатичный из них явно не Джин. Поэтому он не тратит время на собственное любование. Но если бы когда-нибудь передумал и внимательно вгляделся, как намекает Чонгук, зеркало показало бы ему совершенно очаровательного парня: высокого, расправившего по-мужски плечи, с длинными ногами и тонкой по-девичьи талией. С лица пропали подростковые округлости, и оно очертилось нежными юношескими линиями. Лицо с идеальной кожей (не то, что Чонгук, опаршивевший недавно прыщами), не знающее подростковых проблем и не узнавшее пока, что такое щетина. Права была библиотекарша, Джин расцвёл и обещает хорошеть дальше, только некому теперь откровенно, в лоб рассказать об этом. Поэтому всё ещё огромные широкие рубашки и майки, куцые штаны, очки, прикрывающие яркие тёмные глаза. Оглядывающихся на него девчонок Джин не замечает, а если и видит, списывает их интерес на всё, что угодно: школьная форма элитной школы, куда Джина почти насильно затащили учиться, вечный хвост из семнадцатилетнего Чонгука, который в свои годы выглядит здоровым парнягой. Или вообще… Смотрят, потому что лох.
В наличии женского интереса его точно никто не собирается убеждать…
Горячие струи стучат по плечам, разгоняют кровь. Настраивают на очередной день, который Джин отсчитывает в ожидании самостоятельности, день, еще на «минус один» приближающий его к возможности распоряжаться своей жизнью. Ещё «плюс один» к свободе от неприятного семейства. И сегодняшний день действительно особый.
***
— Привет, хён! — на выходе из ванной распаренного мокрого Джина, как обычно, встречает Чонгук.
— Опять ты… — недружелюбно отвечает ему Сокджин.
Тот стоит, облокотившись на стену около двери, беззастенчиво водит носом над его плечом:
— М-м-м… мой любимый гель для душа. Ваниль и жожоба? Я тоже таким мылся. Пахнешь, хён… аппетитно. Так бы и съел.
Джин замахивается на него сумочкой с бутылочками, тот хохочет и отлипает от стены.
Пубертатный ребенок с дурацкими шуточками — правда, вымахал выше всех в доме, только Намджуна пока не догнал. Большой, накаченный, одетый в школьную форму, которая сидит, как влитая, не то что на Джине — вечно болтается на широких плечах, как на вешалке — он не может не смотреть и не сравнивать. Но никогда не видит ответных взглядов, цепляющих смуглую душистую кожу в распахивающемся халате, провожающих голые ноги и тонкие ступни в шлёпках.
— Когда только успеваешь пошариться в вещах? Иди куда шёл! — грубит Чонгуку Сокджин, когда тот на пути в комнату с хохотом выдёргивает мыльные принадлежности. Он пытается захлопнуть дверь перед носом наглеца, но обманчиво незаметное движение широкого плеча, и Джин аккуратно, но уверенно задвинут внутрь.
— Но, хён, я шёл именно к тебе, — скалится зубасто Чонгук, поднимается на пьедестал и падает в незаправленную постель. Оттуда метко швыряет сумочку в корзину около компьютерного стола и в наглую возит носом по подушке. — Провожу до столовой, вдруг потеряешься.
Джин с раздражением смотрит, как тот вольготно валяется на кровати. Рубашка и жилет с эмблемой школы задираются на животе, светят смуглой полоской пресса, форменные брюки, того и гляди, лопнут на ляжках. Что за свинство: в одежде, да на бельё, ему там спать, вообще-то! Ещё и продолжает насмехаться, малолетняя дубина. Чонгук будто собирается вечно помнить, как в первые дни Джин бродил по закоулкам белого дома, пока секретарь или он сам («чисто по доброте душевной, хён») не находили его и не отводили в искомое место.
—Я разобрался в мешанине ваших коридоров и сам могу добраться куда надо, — цокает языком Сокджин и отворачивается к шкафу. Поводя плечами, снимает халат и в одних трусах ныряет в шкаф за школьной формой.
— В наших, хён, в наших коридорах, — хрипят с кровати ему в голую спину, но наивный Джин никогда не замечает ничего подозрительного.
Ранний подъём, ванна заранее, чтобы успеть — ежедневный ритуал встреч и проводов не вызывают у него вопросов.
— Я так и сказал… — сообщает он в шкаф и, застегивая брюки на талии, поворачивается к Чонгуку. — В ваших.
— Вот вредный хён! — откашливается тот и плавным скупым движением стекает с постели. — Но, вообще-то, я хотел поговорить…
Он спускается с пьедестала и подходит почти вплотную, внимательно наблюдает, как скрывается кожа под рубашкой, которую застёгивают у него перед носом.
— О чём? — интересуется Сокджин и вдруг отводит взгляд.
— У тебя и у нуны сегодня последний день учёбы, и ты вечером без возражений приходишь на вечеринку. Слышишь меня? — настырный малец в ожидании ответа тянется к его шее и поправляет завернувшийся ворот. — Никого лишнего. Ты, я и Юна. Отметим ваше окончание школы.
— Зачем мне это? — фыркает Джин, отпихивает почему-то задержавшиеся на воротнике пальцы и снимает с вешалки пиджак. — Не хочу и не пойду.
Руку с пиджаком перехватывают, опирают на шкаф.
— Хён, тебе так сложно, что ли? Это значимый день, нельзя не отметить. А как же нуна, о ней ты подумал? — мурлычет Чонгук на ухо. Джину вдруг чудится в нежно-низких нотках капелька скрытой угрозы.
— Ей что, отметить не с кем? Не верю, — отпирается он и пытается вырвать руку. Становится не смешно — хватка на запястье только крепнет.
— Говорю же, хотим отметить в узком семейном кругу, зачем нам чужие?
Голос у Чонгука, как у гипнотизёра, переливается мягкими интонациями уговора и грубыми оттенками принуждения.
— Хорошо… Хорошо, я сказал! Отпусти руку! Вырвешь же, если откажусь! — дёргает Джин запястье из захвата, закрывает дверь шкафа и торопится прочь от пытливых глаз.
Неспроста эта вечеринка, задумывается он на пути из комнаты. Чонгук что-то затеял. Девятнадцатилетний Джин три месяца живёт в буре, создаваемой им и дедом. Сдав в конце года экзамен на самые высокие баллы, он так и не подал документы ни в один университет.
