Обычно я, когда желаю быть соблазненной, решаю это загодя, создаю или помогаю создать удобный случай и содействую всем авансам номинального соблазнителя. (И наоборот, когда я не желаю быть соблазненной, то просто не допускаю удобного случая.) В тот вечер у меня не было времени на неспешный, подобающий леди ритуал. Был только один шанс и два часа на его осуществление – второго шанса не будет, Теодор уедет за море. Попрощаться с воином следовало сейчас.

Поэтому Морин вела себя не как леди. Как только мы свернули с бульвара Бентона и сумерки скрыли нас от посторонних глаз, я попросила Теодора обнять меня за талию. Когда он сделал это, я взяла его руку и положила на грудь. Большинство мужчин понимает это правильно.

Теодор тоже понял, и у него зашлось дыхание. Я сказала:

– Некогда стесняться, дорогой. Не бойся прикасаться ко мне.

Его ладонь охватила мою грудь.

– Я люблю тебя, Морин.

– Мы полюбили друг друга с той ночи, когда повстречались, – уточнила я. – Просто не могли в этом признаться. – Я опустила его руку за ворот своего платья, и она обожгла меня.

– Да, – хрипло сказал он, – я не смел заговорить с тобой об этом.

– Ты бы никогда и не сказал мне ничего, Теодор. Поэтому мне пришлось набраться смелости и заговорить первой. Мне кажется, вот он, этот поворот!

– Я вспомнил. Но здесь мне нужно вести машину двумя руками.

– Хорошо. Но только до тех пор, пока не приедем. А уж там мне будут нужны обе твои руки – и все твое внимание.

– Да!

Теодор въехал в лощину, развернул автомобиль, выключил фары, заглушил мотор, поставил ручной тормоз и повернулся ко мне. Он обнял меня, и мы поцеловались, слившись друг с другом, – наши языки, соприкасаясь и ласкаясь, сказали все без слов. Я испытывала полное блаженство. Я по-прежнему считаю, что по-настоящему глубокий поцелуй более интимен, чем совокупление; женщина не должна так целоваться, если не намерена сразу же после этого поцелуя отдаться мужчине так, как он хочет.

И я без слов сказала это Теодору. Как только наши языки встретились, я подняла юбку и положила его руку себе между ног. Он еще колебался, и я направила его руку дальше вверх.

Колебания кончились – Теодору нужно было только дать понять, что я знаю, чего хочу, и что все его действия будут приветствоваться. Он нежно исследовал меня, потом просунул палец внутрь. Я дала ему войти, а потом стиснула изо всех сил – и поздравила себя с тем, что неустанно упражнялась с тех пор, как родила Этель, – целых два года. Люблю удивлять мужчин силой своего вагинального сфинктера. Дети так растянули мой проход, что я, если бы не работала над собой непрерывно, стала бы «широкой, как амбарная дверь, и расхлябанной, как старый башмак», – так говорил отец, по совету которого я и следила за собой с самого начала.

Теперь мы отбросили всякое стеснение и действовали без оглядки. Но я хотела еще кое-что ему сказать, поэтому чуть отвела свои губы и со смешком, щекочущим ему рот, проговорила[104]:

– Ты не удивился, что я без панталон? Я их сняла, когда поднималась наверх… не могла же я прощаться с моим бравым воином в панталонах. Смелей, любимый мой солдат, – со мной ничего не случится, я надеюсь.

– Что ты сказала?

– Неужели мне опять надо проявлять смелость? Я беременна, Теодор; никаких сомнений, уже семь недель. Так что обойдемся без резинки…

– У меня ее и нет.

– Значит, хорошо, что она не понадобится. Но разве ты не собирался любить меня?

– Нет, не собирался. И в мыслях не было.

– Так вот сейчас ты меня возьмешь. Теперь уж не отвертишься. Я достанусь тебе голенькая, дорогой, без резинки. Хочешь, чтобы я разделась совсем? Я разденусь, если хочешь. Я не боюсь.

Он впился в меня поцелуем:

– Морин, по-моему, ты ничего на свете не боишься.

– Нет, боюсь. Ни за что не пошла бы одна ночью по Двенадцатой улице. Но бояться секса и любви? Что же в них страшного? И ты не бойся, милый. Я буду любить тебя, как умею. А если чего-то не сумею – научи меня, и я попробую. – (Теодор, перестань болтать и возьми меня!)

– О… Это сиденье очень узкое.

– Я слышала, молодежь снимает заднее сиденье и устраивается на земле. Тут еще и коврик есть.

– Ага.

Мы вышли из машины и тут же столкнулись с ужасной проблемой, совершенно в духе Кейстона Копса.

Вудро.

Мой любимчик Вудро, которого я в тот момент охотно придушила бы, спал на заднем сиденье и проснулся, когда я открыла дверцу. То есть это я думала, что он проснулся, – может быть, он не спал и все слышал, запоминая незнакомые слова для будущих расспросов – или для шантажа.

Ох уж этот мальчишка! И что только из него вырастет?

Вслух же я произнесла полным счастья голосом:

– Вудро, негодник ты этакий! Сержант Теодор, посмотрите-ка, кто спит на заднем сиденье! – Я протянула руку назад, стараясь застегнуть Теодоровы бриджи.

– Сержант Тед обещал взять меня в Электрик-парк!

И мы, уже под присмотром, отправились в Электрик-парк.

Интересно, старалась ли еще какая-нибудь женщина «погубить себя» так же, как я?

Двадцать часов спустя я лежала в своей постели. По правую руку от меня лежал мой муж капитан Брайан Смит, по левую – мой любовник капитан Лазарус Лонг. Каждый положил руку мне под голову и ласкал меня свободной рукой.

– Брайан, любимый, – говорила я, – когда Лазарус завершил пароль, произнеся: «Но лишь доколе не пришли тяжелые дни», я чуть не упала в обморок. А когда он сказал, что происходит от меня – то есть от нас с тобой – то есть от нас троих, тебя, меня и Вудро, – я почувствовала, что схожу с ума. Или уже сошла.

Брайни щекотал мой правый сосок:

– Не волнуйся, Вертлявые Бедра. У женщин это не так заметно – лишь бы не забыла, как стряпать. Эй! А ну-ка, перестань.

Я ослабила хватку:

– Неженка. Не так уж я и сильно.

– Я несколько не в форме. Капитан Лонг, насколько я понимаю, вы решили открыться – в ущерб своим же интересам – лишь для того, чтобы сказать мне, что меня не ранят и не убьют.

– Нет, капитан, совсем не поэтому.

– Тогда сознаюсь, что ничего не понимаю, – озадаченно произнес Брайни.

– Я открыл, что я говардовец из будущего, чтобы успокоить миссис Смит. Ее безумно тревожило то, что вы можете не вернуться. И я сказал ей, что уверен в вашем возвращении. Поскольку вы один из прямых моих предков, я изучил вашу биографию еще в Бундоке и знаю, о чем говорю.

– Ценю ваши побуждения. Морин – мое сокровище. Но меня это тоже успокаивает.

– Прошу прощения, капитан Смит, – я не говорил, что вас не ранят на этой войне.

– Что? Но вы только что так сказали. Мне так показалось.

– Нет, сэр. Я сказал, что вы вернетесь – и вы вернетесь. Но я не говорил, что вас не ранят. Архивы Бундока на этот счет хранят молчание. Вы можете лишиться руки. Или ноги. Или глаз. А может, и рук и ног – не знаю. Я уверен только в одном: вы останетесь в живых и сохраните в целости свои гениталии – потому что в архивах есть сведения, что у вас будет еще несколько детей – те, что появятся после войны, после вашего возвращения из Франции. Видите ли, капитан, в архивах Семей Говарда содержатся в основном генеалогические данные – с минимумом подробностей.

– Капитан Лонг…

– Зовите меня лучше «Бронсон», сэр. Здесь я старший сержант – мой корабль находится в далеком будущем и за много световых лет отсюда.

– Тогда и вы бросьте называть меня «капитан» ради всего святого. Я Брайан, а вы Лазарус.

– Лучше Тед. Ваши дети зовут меня «дядя Тед» или «сержант Тед». Имя Лазарус вызовет лишние расспросы.

– Теодор, – сказала я, – отец знает, что ты Лазарус, и Нэнси с Джонатаном знают. Будет знать и Кэрол, когда ты уложишь ее в постель. Ты разрешил мне рассказать все Нэнси, когда лег в постель с ней, а мои старшие дочки слишком близки друг другу, чтобы хранить такие тайны, – так мне кажется.