– Брайни, тут чудесно! Но можем ли мы себе это позволить?

– Это моя проблема, миссис Смит, а не ваша. Платить будем аккуратно. То есть платить будешь ты, как мой агент, – первого числа каждого месяца. Домовладелец – джентльмен по имени Эбенезер Скрудж…[64]

– Эбенезер Скрудж? Да неужели?

– Я думаю, так прозвучало его имя. Но мимо как раз шел трамвай, я мог и ошибиться. Мистер Скрудж лично будет заходить за деньгами первого числа каждого месяца, если только оно не выпадет на воскресенье; в таком случае он зайдет в субботу, а не в понедельник, что особо подчеркнул в разговоре. Подчеркнул он также, что платить следует наличными, а не чеком. Причем настоящими деньгами, серебром, не банкнотами.

Арендная плата, несмотря на многочисленные недостатки дома, была высокой. Я так и ахнула, когда Брайни назвал мне ее: двенадцать долларов в месяц.

– Брайни!

– Не надо топорщить перья, Рыжик. Мы снимаем этот дом только на год. Если ты выдержишь столько, то тебе не придется иметь дело с уважаемым мистером Скруджем – на самом деле он О’Хеннесси, – поскольку я уплачу на год вперед со скидкой четыре процента. Это тебе о чем-нибудь говорит?

Я прикинула в уме:

– За ссуду сейчас берут шесть процентов… значит, три процента за то, что ты платишь вперед, как бы даешь ему взаймы, – ведь он эти деньги еще не заработал. Один процент, должно быть, за то, что мистеру О’Хеннесси-Скруджу не придется двенадцать раз ездить за деньгами. Получается сто тридцать восемь долларов двадцать четыре цента.

– Огневушка, ты каждый раз меня поражаешь.

– Следовало бы скинуть еще один процент за экономию административных расходов.

– Как так?

– А бухгалтерия? Ему ведь не придется каждый раз заносить твой взнос в книгу, раз ты платишь все разом. Тогда получится сто тридцать шесть долларов восемьдесят центов. Предложи ему сто тридцать пять, Брайни, и столкуйтесь на ста тридцати шести.

Муж изумленно воззрился на меня:

– Подумать только – а я-то женился на тебе из-за твоей стряпни. Давай-ка я посижу дома и рожу ребенка, а ты за меня поработай. Мо, где ты этому обучилась?

– В средней школе города Фив. Ну, не совсем так. Одно время я вела отцовские счета, а потом нашла старый учебник брата Эдварда «Коммерческое счетоводство и начала бухгалтерии». Учебники у нас общие на всех, и в задней прихожей на полках их был целый склад. Так что в школе я этого не проходила, но учебник прочла. Только работать за тебя я не смогу: в горном деле я полный нуль. И потом, мне неохота каждый день таскаться в трамвае на западную окраину.

– Я тоже не уверен, что сумею родить.

– Это сделаю я, сэр, и с нетерпением жду этого момента. Но ездить с тобой каждое утро до Макджи-стрит я не прочь.

– Буду счастлив, мадам. Но почему до Макджи-стрит?

– В школу бизнеса Канзас-Сити. Я хотела бы несколько месяцев, пока не слишком растолстею, поучиться машинописи и стенографии по Питтмену. Тогда, если ты, дорогой, вдруг заболеешь, я смогу работать в конторе и содержать семью… а если ты заведешь свое дело, смогу быть твоей секретаршей. Тогда тебе не придется нанимать девушку, и, возможно, это поможет преодолеть тот трудный период, который, судя по книгам, ожидает любой новый бизнес.

– Я сделал это из-за стряпни и еще одного твоего таланта, – медленно произнес Брайни. – Я точно помню. Ну кто бы мог подумать!

– Так ты разрешаешь?

– Лучше посчитай, во что обойдется обучение, трамвай, завтраки…

– Завтраки ты и я будем брать с собой.

– Давай отложим это до завтра, Мо. Или до послезавтра. Решим сначала с домом.

Дом мы сняли, хотя тот скупердяй уперся на ста тридцати восьми долларах, и прожили в нем два года, до появления второй дочки, Кэрол. Потом переехали за угол, на Мерсингтон-стрит, в дом чуть побольше (принадлежавший тому же лицу). Там я в 1905 году родила сына, Брайана-младшего… и узнала, на что пошли говардовские премии.

Произошло это в одно майское воскресенье 1906 года. По воскресеньям мы часто ездили на трамвае до какой-нибудь конечной станции, где еще не бывали: обе девчушки в нарядных платьицах, а маленький на руках то у меня, то у Брайни. Но в тот раз мы договорились оставить всю троицу у соседки, миссис Ольшлагер: она была мне хорошей подругой, и в разговорах с ней я исправляла и совершенствовала свой немецкий.

Мы с Брайни прошлись до Двадцать седьмой улицы и сели в трамвай, идущий на запад. Брайни, как всегда, взял пересадочные билеты – в воскресенье мы могли выйти где угодно и пересесть на что захочется. Не проехали мы и десяти кварталов, как он нажал на кнопку:

– Славный денек – давай пройдемся по бульвару.

– Хорошо.

Брайни помог мне сойти, мы пересекли улицу и пошли по направлению к югу по западной стороне бульвара Бентона.

– Дорогая, ты бы хотела жить в этом районе?

– Очень бы хотелось, и мы обязательно здесь поселимся – лет так через двадцать. Здесь прелестно. – Еще бы не прелестно – каждый дом на отдельном участке, в каждом по десять-двенадцать комнат, при каждом подъездная аллея и каретник («сарай» по-нашему, по-деревенски). Цветочные клумбы, витражи веерами над входом, строения все новые или идеально ухоженные. Судя по стилю, квартал строился в 1900 году – я вспомнила, что здесь шли работы в год нашего приезда в Канзас-Сити.

– Лет через двадцать? Черта с два, любимая, не будь пессимисткой. Давай выберем себе дом и купим его. Как насчет того, с «саксом» у ворот?

– А «сакс» тоже возьмем? Мне не нравится, когда дверь открывается наружу, – дети выпадут. Лучше тот фаэтон с парой вороных.

– Мы ведь не лошадей покупаем, а дом.

– Да ведь в воскресенье нельзя покупать дом, Брайни: контракт будет недействителен.

– Сегодня можно условиться, а бумаги подпишем в понедельник.

– Прекрасно, сэр. – Брайни любил разные выдумки, и я всегда ему подыгрывала. Он был счастливый человек, и я была с ним счастлива – и в постели, и вне ее.

В конце квартала мы перешли на восточную сторону бульвара и двинулись дальше. Перед третьим домом от угла Брайни остановился:

– Мне нравится этот, Мо. Счастливый дом, похоже. А тебе?

Дом был похож на все остальные: большой, комфортабельный, красивый – и дорогой. Разве что не такой привлекательный, как другие, потому что выглядел необитаемым – веранда пустая, жалюзи опущены. Но я старалась по возможности соглашаться с мужем, а дом не виноват, что в нем никто не живет. Если это так.

– Да, этот дом мог бы стать счастливым, живи в нем подходящие люди.

– Например, мы?

– Например, мы.

Брайан пошел по дорожке к дому:

– Кажется, дома никого нет. Посмотрим – а вдруг они не заперли дверь? Или окно?

– Брайан!

– Тихо, женщина.

Волей-неволей я последовала за ним по дорожке, чувствуя, что миссис Гранди всего квартала смотрят на меня из-за занавесок. (Впоследствии оказалось, что так оно и было.)

Брайан подергал дверь:

– Заперто. Ну-ка, попробуем этим. – Он полез в карман и достал ключ, отпер дверь и распахнул ее передо мной.

Я вошла внутрь, вконец напуганная, но тут же почувствовала облегчение: голые полы и гулкое эхо доказывали, что дом пуст.

– Брайан, что происходит? Не дразни меня, пожалуйста.

– Я не дразню, Мо. Если дом тебе нравится, то это запоздалый свадебный подарок невесте от жениха. А если не нравится – я его продам.

Я нарушила одно из своих правил и расплакалась при нем.

Брайан обнял меня и потрепал по спине:

– Хватит заливаться. Не выношу женских слез. Они меня возбуждают.

Я перестала плакать, прижалась к нему покрепче и широко раскрыла глаза:

– Вот это да! Специальный воскресный выпуск. – (Брайан утверждал, что церковь пробуждает в нем только одно чувство, а именно похоть, потому что он никогда не слушает службу, а только думает о праматери Еве, которая, по его мнению, была рыжая.)