Мои первые роды продолжались сорок минут. Если бы в 1899 году было принято рожать в больницах, я родила бы Нэнси по пути в больницу. А так Брайан сам принял Нэнси под моим руководством, и ему пришлось намного тяжелее, чем мне.
Потом прибыл доктор Рамси, перевязал и обрезал пуповину и сказал Брайану, что тот отлично поработал (и правда). Доктор занялся удалением последа, и Брайни, мой бедный ягненочек, упал в обморок. Женщины крепче мужчин – нам приходится быть крепче.
Иногда мои схватки продолжались чуть подольше, но слишком надолго никогда не затягивались. В первый раз, само собой, никто не делал мне разрезов, и швы накладывать не пришлось. Во все последующие разы я тоже не разрешала резать себя там, внизу, так что у меня там никаких рубцов нет – только здоровые мышцы.
Я племенная кобыла, так создала меня природа: бедра у меня широкие, а родовой канал гуттаперчевый. Доктор Рамси говорил, что все дело в том, как я настроена, но мне-то лучше знать. Это мои предки наделили меня генами очень эффективной самки-производительницы, за что я им благодарна… потому что видела женщин, сложенных не столь удачно, которые ужасно страдали, а порой и умирали в родах. Да-да, «естественный отбор», «выживает сильнейший», и Дарвин был прав – все так. Но нелегко хоронить свою близкую подругу, которую в расцвете лет погубил собственный ребенок. Я была на таких похоронах в двадцатые годы и слышала, как елейный старикашка-священник толкует о Божьей воле. У могилы я как будто нечаянно наступила ему на ногу острым каблуком, а когда он взвыл, сказала, что это Божья воля.
Один раз я родила во время бриджа. Это был Пат, Патрик Генри, и, стало быть, 1932 год, и, стало быть, это был контракт, а не торговля[55]. Все совпадает: это Джастин и Элеонора Везерел научили нас играть с контрактом, когда сами научились, а играли мы у них дома. Их сын, Джонатан Везерел, женился на нашей старшей дочке – из этого следует, что Везерелы тоже были говардовской семьей, но подружились мы с ними задолго до того, как узнали об этом. А узнали мы об этом только в ту весну, когда увидели Джонатана в говардовском списке женихов для Нэнси.
Я играла в паре с Джастином, а Брайни – с Элеонорой. Джастин сделал заявку, мы заключили контракт и собирались приступить к игре, но тут я сказала:
– Кладите карты рубашкой вверх и ставьте на них пресс-папье: я рожаю!
– Забудь про раздачу! – сказал мой муж.
– Разумеется, – согласился мой партнер.
– Черта с два! – ответила я как истинная леди. – Я заказала этот хренов контракт, и я его выиграю! А ну-ка, помогите мне встать.
Через два часа мы разыграли ту раздачу. Доктор Рамси-младший пришел и ушел. Я лежала в кровати Элеоноры. Складной столик поставили поперек постели, подперли подушками, а мой партнер держал на руках моего новорожденного сына. Эл и Брайни полулежали по обе стороны от меня. Я заказала малый шлем в пиках – рискованный – с контрой и реконтрой – и села без одной.
Элеонора показала мне нос:
– Опа-опа, сидим на дне окопа! – И вдруг она всполошилась. – Мо! Подвинься, дорогая! Я сейчас рожу своего!
Так что Брайни в ту ночь принимал двоих ребят, а доктору пришлось заворачивать обратно, не успел он зайти к себе домой. Он ворчал на нас, что надо сразу договариваться и что он вычтет с нас за бензин и возьмет сверхурочные. Потом поцеловал обеих рожениц и ушел – к тому времени мы уже знали, что Рамси – тоже говардовцы, и док-младший был для нас все равно что член семьи.
Я позвонила Этель, сказала, что мы остаемся ночевать, объяснила почему.
– У вас все в порядке, дорогая? Как вы с Тедди, справитесь? – (У них на руках было четверо малышей. Или пятеро? Нет, четверо.)
– Конечно, мама.
– А у тебя мальчик или девочка? А у тети Элеоноры?
– У меня мальчик, а у Элеоноры девочка. Можете начинать придумывать имена… по крайней мере, для нашего.
Но смешнее всего было то, о чем мы не сказали ни доку-младшему, ни детям: это Брайни сделал ту девочку моей подружке Элеоноре, а мне сделал мальчика ее муж Джастин… в тот уик-энд в Озарке, когда мы праздновали пятьдесят пятый день рождения Элеоноры. Празднуя, мы все расслабились, и наши мужья решили, что, раз мы все говардцы, нечего возиться с дурацкими резинками – авось выбьем по чеку.
(К слову: как я сказала, Элеонора забеременела в день своего пятидесятипятилетия. Но в свидетельстве о рождении, заполненном доктором-младшим, было указано, что возраст матери – сорок три года. А у меня – тридцать восемь вместо пятидесяти. В двадцатые годы мы все получили устное предупреждение от попечителей Фонда Говарда: скрывать свой истинный возраст и убавлять себе официальный возраст при каждом удобном случае. Позднее в том же двадцатом столетии нам каждые тридцать лет помогали оформлять новые документы, и постепенно из этого развилась система «маскарад»[56], спасшая Семьи Говарда в Безумные годы. О «маскараде» я знаю только из архивов – меня извлекли из этой каши, благодаря Небесам и Хильде, в 1982 году.)
В Лиловое десятилетие[57] мы с Брайаном выбили пять чеков – пять ребятишек за декаду с 1900 по 1910 год. «Выбиванием чеков» это занятие назвала я, а муж подхватил мою низкопробную, вульгарную шуточку. Я только что оправилась после родов старшей (нашей милой Нэнси), и доктор Рамси разрешил мне «исполнять супружеские обязанности» (ей-богу, так это тогда и называлось!), если мне того хочется.
Я вернулась от доктора домой, поставила обед, снова приняла ванну, надушилась возбуждающими духами, подаренными мне Брайни на Рождество, накинула лимонно-зеленый пеньюар, подаренный тетей Кароль на свадьбу, пошла взглянуть на свой обед и привернула газ – у меня все было рассчитано. И стала ждать прихода Брайни.
Он вошел. Я приняла вызывающую позу. Он оглядел меня с ног до головы:
– Меня прислал Джо. Я туда попал?
– Это смотря что ты имеешь, дружок, – ответила я глубоким страстным голосом. – Что тебе предложить? – Тут я вышла из роли. Брайни! Доктор Рамси говорит, что все в порядке!
– Выражайся яснее, девочка. Что именно в порядке?
– Да все. Я снова признана годной. – И я сбросила пеньюар. – Иди ко мне, Брайни, – выбьем чек.
Так мы и сделали, правда, в тот раз у нас дело не выгорело – я забеременела вновь только в начале 1901 года. Но попытки были сплошным удовольствием, и мы старались снова и снова. Как сказала однажды мамочка Делла: «Да ведь оно как, девонька, бывает – сто раз подряд, и хоть бы что».
Что за мамочка Делла и откуда она взялась? Ее привел Брайан, когда я слишком растолстела, чтобы самой управляться со стиркой. Наш первый дом – крохотный домишко на Двадцать шестой улице – стоял неподалеку от негритянского квартала. Делла жила в нескольких минутах ходьбы от нашего дома и работала весь день за доллар и трамвайный билет. То, что на трамвае она не ездила, значения не имело – десять центов входили в уговор. Делла родилась рабыней и не умела ни читать, ни писать, но была самой настоящей леди – я не встречала более настоящей: ее сердце было исполнено любви ко всем, кто соглашался принять ее любовь.
Ее муж работал грузчиком на пристани братьев Ринглингов, я его никогда не видела. А Делла продолжала ходить ко мне – или к Нэнси, «своему ребеночку», и тогда, когда мне уже не требовалась помощь, прихватывая с собой своего младшего внучонка. Внучонка она оставляла с Нэнси, а сама принималась делать за меня мою работу. Иногда ее удавалось пригвоздить к месту с помощью чашки чая, но нечасто. Потом она работала у меня, когда я ждала Кэрол, – и так с каждым ребенком вплоть до 1911 года, когда «Господь взял ее к себе». Если рай есть – Делла там.
Неужели рай для тех, кто верит в него, так же реален, как Канзас-Сити? Это, как мне кажется, должно вписаться в космологию «Мир как миф». Надо будет спросить об этом Джубала, когда я выберусь из этой тюрьмы и вернусь в Бундок.
