Теперь пора приступить к обещанному черчению. Первобытный коллектив, нарисованный нашим воображением, выглядел как на рис. 1.1: сплошной равномерный круг – все общее, все как один, большая верная семья. Полная тождественность "я" и "мы". А вокруг, поодаль – и чем дальше, тем лучше – прочие круги, вражеские, "они". Или, точнее, "он". Большие и маленькие, все они озабочены одним – как жить дальше. И для этого желательно истребить соседей, пока они не успели истребить нас. В переводе на язык морали, которая пока еще не слишком отличалась от животного инстинкта, свои – это всё хорошее, чужие – всё плохое. По отношению к своим человек – полный альтруист, по отношению к тем, другим – полный, до степени абсолютного антагонизма, эгоист (рис. 1.2). Иными словами, абстракция "всё хорошее", несмотря на животный примитивизм, влекла за собой вполне конкретные ценностные ориентиры. Первой ценностью был свой коллектив, члены которого не просто исключались из питательного рациона, но были частью коллективной души и тела.

Если посмотреть на эту жизнь с точки зрения свободы, то ни о какой свободе и речи не шло. И внутри, и снаружи человека поджидал жесткий детерминизм. В таких условиях никакой иной, самостоятельной человеческой индивидуальности просто неоткуда было взяться. Можно сказать, что график на рисунке 1.2 – точная копия души каждого первобытного коллективиста не имеющего ни имени, ни фамилии.

Эту стройную картину несколько усложняет стадная иерархия. Конечно, типичный первобытный коллектив не был абсолютно однороден. Силовые возможности его членов были разными и когда сила – главное человеческое качество, иерархия, вероятно, естественна. С другой стороны, абсолютный альтруизм подразумевает ее избыточность. Когда каждый стремится самоотвержено отдаться общему делу, внутреннее давление излишне и непродуктивно – оно только озлобляет и вносит раскол. Поэтому я склоняюсь к тому мнению, что альтруизм в какой-то момент – или на какой-то короткий момент – вытеснил природные иерархические задатки в пользу первобытного равенства и сплоченности. Тем более, что и многие находки антропологов упрямо свидетельствуют в защиту существование золотого века. Так или иначе, сама по себе иерархия не повод, чтобы ломать нашу концепцию, разбирать коллектив на индивидов и рассматривать их по отдельности. Как раз напротив. Во всяком организме есть разные части – и чтобы он стал единым целым, каждая должна занимать отведенное место. Для концепции важно, что с моральной точки зрения, т.е. точки зрения межколлективной, все одинаковы – альтруисты до мозга костей.

– Насильственная "мораль"

С тех самых пор, еще до зарождения настоящей морали, все первые, самые основные моральные категории оказываются связаны с коллективом, с отношениями между людьми, а не, скажем, с полным брюхом или ясной погодой. Да друзья, не все что приятно или полезно – истинное добро, даже если мы походя именуем сытость и комфорт добром и благом. Напротив, истинное добро иногда требует крайне неприятных жертв. Оно оказывается чем-то абсолютно чужеродным биологическому организму – оно требует задуматься о вечности. Коллектив, в отличие от индивида, потенциально не умирает и, более того, именно это его свойство напрямую связано с добром, напрямую требует принесения жертвы. Умирая во имя коллектива, человек как бы обретает в нем бессмертие, что и есть добро. Мораль, стало быть, можно в какой-то мере рассматривать как механизм по превращению индивидуальной смерти в коллективную жизнь. Хотя механизм, прямо скажем, несовершенный.

Однако почему первобытная "мораль" в кавычках? Она что – ненастоящая? Разве умереть во благо родных – не морально? Почти. Пока люди не свободны, ни альтруизм, ни эгоизм – вовсе не то, что мы имеем в виду под этими словами сейчас. Это лишь их жалкое принудительное подобие. Коллективная мораль, в общем, всегда принудительна. Умереть может и добро – но другого выхода все одно нет! И не будь подобного принуждения – что бы осталось от этих коллективистов? Но, однако, от этого "мораль" не была все же в каком-то смысле менее моральной – а именно в том, что она прямо противостояла эгоистичным инстинктам.

Коллективный моральный субьект испытывал два вида принуждения – внешнее и внутреннее. Внешнее просто и понятно – злой враг был силой, с которой надо бороться, и коллективное "я" не испытывало по этому поводу никаких сомнений. Внутреннее насилие во имя добра было не столь понятно. С одной стороны внешнее давление вызывало необходимость сплоченности – внутреннее насилие как бы следовало из внешнего. С другой стороны оно шло изнутри, от своих сородичей, которые полностью отождествлялись с собой – ведь взаимное насилие не имеет одного, определенного источника. А значит можно сказать, что насилие внутри коллектива было не только необходимым, но и желанным, насколько вообще может быть желанным насилие к самому себе – это было общее насилие во имя общей цели, во имя самого себя. Поэтому оно и было "желанным" – все, что идет изнутри организма желательно, даже если вызвано неясной внутренней необходимостью. В человеке-коллективе таким образом появился новый силовой центр, помимо потребностей и инстинктов. Этот центр общей воли, центр внутреннего принуждения – хотя внутренним он был только с точки зрения коллективного сознания – был порожден непреклонными сородичами, и впоследствии получил название морали, совести, а у некоторых философов – даже "супер" эго.

Тут можно спросить, как же эта "совесть", а точнее то, что ей предшествовало, оказалась в голове каждого из нас, если она родилась вне? Да так же, как существует всякий феномен общественного сознания, включая язык и науку. Он явно вне каждого из нас и одновременно – внутри, так как иначе ему быть просто негде.

В отличие от вполне рационального внешнего насилия – от врагов и к врагам, насилие к себе ради себя (как и к своим сородичам ради их самих) – иррационально, оно никак не вытекает из простой логики индивидуального выживания. Такое насилие отсутствует у животных, и естественно было бы предположить, что оно чревато серьезными последствиями для психики. Какая часть животной природы подвергается насилию? Инстинкт самосохранения. Страх – вот что мешает стать хорошим и достигнуть желанного единения с другими. Преодоление самого сильного инстинкта, пусть для начала с помощью еще более сильных сородичей, освобождает человека, позволяет ему бросить вызов самому детерминизму. И как следствие, делает возможным существование бессмертия и воплощающего его коллектива. Ибо, в конечном итоге, обьединение во имя борьбы невозможно без морали. Не достаточно ни грубого насилия, ни тонкого осознания причин и следствий. Человек может сколько угодно понимать, что в единстве сила, но чтобы преодолеть страх перед грозным противником, требуется некое иное качество – надо выстоять сначала не физически, а морально. И эту роль выполняло самопринуждение коллектива, которое можно назвать "героической моралью" (или лучше "протоморалью" изза ее насильственной природы), ибо это есть способность к настоящему, с точки зрения животного, подвигу – к преодолению инстинктов. До сих пор идеал мужественного борца с вселенским злом остается одним из самых захватывающих моральных идеалов. В чем его смысл? Он подает пример, воодушевляет и обьединяет. А в случае первобытного человека-коллектива, во время дикого самоотверженного боя, подвиг облегчает подражание и отождествление с лучшими, стимулирует ярость атаки и азарт борьбы.