– Нет, что ты, Томас, такое говоришь? Это совершеннейшая ерунда!

– А черт тебя знает ерунда или нет, как вспомню, на что надумал, я ж ведь сам, когда-то, в порту работал.

Тодд понурил голову, растершись от сложившейся ситуации, правда, он уже жалел о сказанном, теперь боялся, что и Малич вот так от него отвернется и уйдет и больше и здороваться не станет.

– Прости, я ведь вовсе не то хотел сказать ничего плохо о моряках и тех, кто там с ними в порту работает…

– Ладно, ладно, я-то ведь и не курю, дым пускать вообще никак не умею.

Тодд напрягся, тревожно глядя на друга, тот сохранял такое же лицо, пока вдруг резко не рассмеялся, самым искренним хохотом и уже после утешил своего, казалось, окончательно безутешного товарища, что все это шутка.

Едва прошло пару мгновений, как смех улегся, Малич поднялся со стула и сказал.

– Ладно, пора.

– Томас, куда ты, что случилось?

– Я закрываю магазин, ухожу домой.

– А-а-а…

– А ты думал, я здесь живу что ли? – засмеялся Малич.

– Нет, нет, разумеется, не думал, совсем не думал, просто, надеялся, что мы еще посидим.

– Да, да, посидим, но потом, что-то мне сегодня нездоровится, пора мне идти.

– Может, я провожу тебя? – не желая так скоро прощаться, предложил Тодд.

– Нет, спасибо Тодд, я сам, – даже удивился от предложения Малич.

Они вышли на улицу, где все так же было тихо. Изредка мимо лавки прохаживались люди, занятые своими мыслями и разговорами, и оказавшись уже среди толпы, предпочитавших иное, нежели беседы тет-а-тет. Тодд решил, как бы невзначай задать тревоживший его вопрос.

– Томас, не прими за глупость, но я друг правда запамятовал, заходил ли я вчера к тебе или нет?

– Ха, – похлопал его по плечу, друг, – да черт его знает, ты это заходил или не ты, я уж и не помню. Ладно, прощай, не забывай Малича. Заходи!

На том Малич удался, резво шагая в сторону, куда Тодд совсем не желал идти, потому он и остался стоять возле табачной лавки при свете все сильнее разгорающихся уличных огней на фоне темнеющего города. Для него на сегодняшний день не стояло ровно никаких целей и так или иначе можно было уже сейчас отправляться домой, но с другой стороны, что делать там? Изучать пустоту стен, испытывать холод и непрерывно перебирать в голове какие-то тревожные мысли? Опять перед собой оправдывать свою манию хорошо развитым чувством самосохранения, убеждать себя, что это наследственное и особенно этим страдала мать, плохо кончившая, и вообще вся ее линия? Но с ними ничего не случилось… Неприятно в этом признаваться, опять, опять! Но хотя бы полезно осознавать это, знать, что ты контролируешь то, что не контролируемо. И так без остановки – целый поток мыслей, весь вечер. Всю ночь. Нет, лучше развеять собственные мучения в толпе, здесь, среди людей, точно перемолоть, пропустить через себя, окунувшись в поток горожан. Тодд не спеша отошел от магазина в сторону и вошел в толпу. Она как вода, обтекающая вокруг плавной, удобной фигуры. Если среди нее нет мерзких типов, а самые обычные, простые, такие милые сердцу люди, то можно идти мимо них хоть бы и всю жизнь, подобно дельфину, который стремится сквозь волны, мчится, вырываясь над поверхностью чистой морской воды. И именно сегодня, именно сейчас, в нем заиграло, на самом деле, едва ли не ежедневное чувство благости, когда бесконечные мысли увлекали в иные настроения, но никак не сплошной кошмар перед глазами и в сознании. Пока он за стенами дома, весь мир кажется таким страшным, враждебным, но стоит сделать хоть один шаг ему на встречу и все воспринимается в другом свете, рождаются надежды, вера и желание жить. И пусть они смотрят, пусть бред кружится в собственных домыслах, все это не имеет значения, ведь достаточно заставить себя в это поверить, признать, что ты ненормальный, как все вокруг становится нормальным.

Прогуливаясь по городу, он, иной раз, с удивлением отмечал, что ему почти не встречается знакомых лиц. Нет, конечно, он имел такую беду, как не способность эти самые лица запомнить и все же, при виде человека, кого он хотя бы некогда знал хорошо, проскакивало некое напряженное ответственное чувство, что с этими чертами, мимикой, походкой что-то его связывает, где-то ему довелось с этим человеком провести время. Удивительная способность запоминать людей не по лицам, но скорее неуловимым чувствам, засевшим глубоко внутри. Неплохо бы остановиться и поговорить, но иной раз цепляет безвольное чувство, а вдруг этот человек ему вовсе не знаком и тогда он выставит себя в неловком положении, чего не хотелось. И хоть за такую оплошность никто в цивилизованном обществе не осудит, может даже и обрадуется, окажись он таким же бедолагой или выпившим, что душа так и потянет на разговор с первым встреченным, но Тодду такая перспектива казалась неловкой исключительно из нежелания ставить в неловкое положение себя и человека. Потому и оставалось, всякий раз, опустить голову и идти мимо и так странное чувство с годами укоренилось, что быть может при полном отсутствии хоть какой-то предрасположенности к забывчивости лица, он убедил себя в обратном. И все же в толпе иногда в самых разных местах могли попасться ученики, что еще помнят его. Теперь они подросли, но его уроки словесности не забывают и доброй памятью вспоминают учителя, с радостью вылавливают его хотя бы поздороваться, что всякий раз приятно самому Тодду, когда идет он вот так среди людей, а его выхватывают для пары слов, значит не пустой человек, значит, кому-то нужен. «Смотрите все».

Но, все же отбрасывая относительно поверхностные знакомства, нельзя сказать, что кроме Малича, да еще единиц людей Тодд хоть кого бы то и знал. Оправдания для того, естественно существовали. Не желая окунаться слишком глубоко в сущность того или иного человека, он предпочитал поверхностные вещи, и даже если допустить, что ему случалось с кем-то сойтись ну очень уж близко, он бы все равно во многом держал человека на расстоянии. «Я не хочу видеть сущность человека, опасаясь, что они такие же, как и я, боюсь этого». Так твердил он себе всякий раз, оправдывая свое решение относительно отказа от близости к людям тем, что в нем живет страх увидеть в ком-то себя самого, значит, убедиться в самой плохой сути человека. Именно эта дистанция в шаге от дружбы сохраняла веру в человека, именно это толкает его каждый день быть среди них, но ни с кем не сближаться.

Шагая по улице, уже успев замерзнуть, он все более помышлял, что на сегодня уже хватит ходить, тогда, как вдруг заметил небольшое собрание людей чуть в стороне, и туда все подтягивалась толпа. Не сомневаясь увидеть там зрелище, возможно и криминального характера, он все-таки решился подойти и тоже посмотреть из чистого любопытства и узнать о некоем событии даже раньше, чем из газет.

Осторожно пробираясь сквозь толпу, он, не будучи слишком высоким, не мог видеть всей картины, а вперед пока не пускали и лишь когда первые ряды утратив интерес расходились он продвигался ближе. Уже через минуту он был в первых рядах, пропуская людей, что отвешивали комментарии в духе: «не так уж интересно», «мозги не размазались», «здесь и литра крови не наберется», «могу поспорить, он не сам», «бедолага», «и кто же мог на такое решиться?», «что толкнуло? а может кто?» – звучало со всех сторон от самых разных людей. Пробравшись вперед, Тодд увидел лежавшего на асфальте человека. Было очевидно, что он выбросился из окна. Он действительно с виду был как вовсе не пострадавший, крови почти нет, лежал на спине, в темноте глаза не видно, открыты или нет, шляпы не было поблизости, а вот одежда весьма неплоха, даже скорее парадная, ощущение, что он куда-то шел, но, увы, выпал из окна и сразу насмерть. Тодд проникся жалостью к человеку, пытаясь предположить причины, сподвигшие его на такой страшный поступок, что творилось в душе. А что, если не сам? А какой из этих вариантов хуже, что страшнее? Им вдруг овладела невыносимая мука, жалость и эта тоска сводила с ума, он зажмуривал глаза, опустил голову, но вдруг вырвался вперед, желая непременно взглянуть на него поближе, оказать какие-то нелепые почести, закрыв глаза (если они открыты) или хоть бы просто поклониться тому, кому уже все равно. Едва он проделал пару шагов вперед, как его тут же остановил появившийся полицейский.