И эти необязательные, но пристальные, каждодневные взоры возбуждали волны эмоций, но ключевым оставалось непонимание, за что же все они так часто одаривает его разглядываниям. Внешний вид никогда не выдал в нем хоть что-то притягательное или выбивающееся из общей массы людей, и та же гамма одежды, как и сам внешний вид, все типичное. Что ни день, то на нем всегда неприметная одежда однотонных серых или темных тонов. То было либо тонкое пальто, как сейчас, либо просто костюм, рубашка и жилетка или просто рубашка. Так ходит половина мужчин! На голове шляпа и ее носят едва ли и не все, реже заменяя кепками. Лицо его все такое же неприметное, ни бороды, ни усов, ни веснушек, шрамов или каких-то дефектов. Обычная короткая стрижка, овальное, худое лицо, прямой нос, не сломанный; карие глаза, светлая кожа, ровные брови, небольшие уши. Ровным счетом, ему просто нечем выделять, даже очки не носит, так что же им надо, почему они смотрят, все, каждый?
Он миновал все улицы, под конец невероятно поторапливаясь, про себя бормоча от неудовольствия, что угораздило попасть в самое начало дня, когда все носятся по улицам. Под конец, старясь не заглядывать на самые центральные и проходимые улицы, он вышел к своему дому в спокойном переулке, и спешно пошел наверх в квартиру, которая располагалась на самом последнем, четвертом этаже, в кирпичном доме в старой и несколько обветшавшей части города.
Обычно ему не доводилось вот так возвращаться домой с утра, имея привычку все же выдерживать хоть какой-то график в своей жизни, не привязанной продолжительное время к работе и иным обязанностям, он старался жить по определенному ритму, крайне удобному для него. Этот же день стал для него шоком, когда он переступил через себя, ради каких-то соображений отклонился от устоявшегося поведения и расписания и теперь не знает, как найти оправдание самому себе же. Касаемо своих соседей он не может сказать ничего содержательного, слабо представляя что-то об их жизни, хоть и обитает здесь уже более полугода. Все они для него люди посторонние и не то чтобы враждебные, но он свято верит в то, что они выступят против него в любой спорной ситуации, а тем более в суде.
Поднявшись к себе, он не повстречал никого, что весьма обрадовало его, и, кроме того, порадовало еще больше, что ключ от двери отыскался во внутреннем кармане пиджака, где всегда и лежал. Это благо, что он его не потерял в том странном блуждании и теперь имел повод для первой маленькой радости. Отворив дверь, он тихо прокрался к себе, точно собирается обворовать незнакомую квартиру, зачем это сделал и сам не понял, загадочно оглядываясь, он все так же тихо затворил дверь и после шагнул внутрь. Практически сразу же из-за двери раздался голос хозяина дома, который владел всем зданием и часть его сдавал. Он занервничал, приоткрыл дверь и выглянул, сам при этом не выходя наружу.
– Доброе утро, господин Гарди! – слишком громко выпалил приветствие хозяин квартиры.
– Доброе утро.
– Рад, что вы вернулись, – довольно произнес хозяин квартиры.
– Да, спасибо, – растерянно отвечал Тодд.
– Мы еще даже не успели убраться здесь?
– Это не проблема.
– Прекрасно. У нас все без изменений? – деликатно уточнял хозяин дома.
– Да, – совершено не понимая, о чем речь отвечал Тодд Гримар Гарди.
– В таком случае не смею вас отвлекать. Мы можем поговорить позже, если вы не возражаете.
– Разумеется, – ответил Тодд и скрылся за дверью.
Исходя из реплики этого человека, он как будто собирался оставить квартиру, и видимо уехать. Но куда? И почему? Или может предполагалось его временное отсутствие… Он совершено не мог связать события утра и разговор. Такие внутренние метания могли бы затянуться на долго, но к счастью, он перевел взгляд на комнату и мысли мигом сменили свое направление.
Комната аккуратно убрана и в ней полный порядок, но первым делом его взор зацепился за шляпу, которая лежала на столе. Какие же эмоции облегчения он испытал! Вовсе упустив из памяти тот фрагмент, что вчера вечером он вышел из дома и отчего-то так торопился, что позабыл надеть шляпу. Как будто припоминая сейчас свою вечернюю прогулку, он стыдился этого и замечая любой взгляд отводил взор прочь. Но отринув вчерашние смущения, как ненужное теперь прошлое, он подскочил к столу, сердечно ухватил шляпу и прижал к себе, несколько помяв ее верхушку. Эта находка несказанно обрадовала и теперь навязчивая мысль о том, что его поймают за некое убийство почти совсем отступила, а он самодовольно надел ее на себя и так несколько раз прошелся по комнате, дважды глянул в зеркало, подмигнув ему, после чего кинул пальто, но не шляпу, уселся на диван, закинул ногу на ногу и стал вспоминать события прошлого вечера. Память помогала различить вечерние силуэты, улицы, навязчивую морось и его движения точно тени среди прохожих, импровизации, будто он отвлеченный чем-то, отворачивается всякий раз от встречного взора, что улавливал его непокрытую голову в очередную непогоду. Все это было, а вот далее – пустота. И до этого тоже пустота. Он так и заснул в сидячем положении и с драгоценной шляпой на голове и с обрывками вчерашних воспоминаний.
Сон легко сломил его, и предположительно бессонная ночь так просто не сойдет с рук. Несмотря на определенный уклад своей жизни, он придерживался какого-то графика скорее ради собственного удобства и потому что так уже сложилось. В действительности он вполне мог себе позволить такое безобразие, как явиться домой под утро и заснуть в одежде прямо на диване. Ему не страшно ни опоздать куда-то, ни, в конце концов, измять единственную приличную выходную одежду. А все от того, что ни одна спешка не застанет его врасплох и всегда найдется время, чтобы привести себя в порядок. Между тем, в откровенно несуразном или неряшливом виде он не любил появляться среди людей, стараясь выжимать даже из своего, не идеального положения какие-то возможности выглядеть, по крайней мере, не хуже остальных. Внимание уделялось каждой детали внешнего вида, так, он бы ни за что не вышел на улицу босым, если бы и случился в его доме пожар, и именно потому отсутствие шляпы так тревожило его в предыдущий вечер. Вообще странно, что он ее забыл. Как правило, еще прежде, чем куда-либо выйти он обдумывал то, как должен выглядеть сегодня на улице. Затрагивало это свойство или скорее беспокойство не только одежду, когда навязчивый страх испачкать брюки или пальто волновал его, времени, больше собственной простуды, но и внешний вид лица, рук, прически, чистоты кожи, ногтей, никогда не отпускал опасений о наружности. За этим фактом он следил тщательно, иной раз, капризно обдумывая свой внешней вид, и даже если ему доводилось пообедать в некоем заведении, потом очень долго мерещилось, что кусочки еды предательски остались на губах, и небрежно блестит масло вокруг рта. И сотню раз утершись не только платком, но порой и краем рукава, это не спасло от навязчивой идеи, а чувствую, что он поймал на себе как будто осудительный взгляд всякого прохожего, не мог подвергнуть сомнению свою теорию о внешнем виде. Он до боли не любил привлекать к себе внимание, особенно среди посторонних людей и от того, хоть и старался выглядеть неплохо, но предпочитал слиться с толпой даже внешним видом. Не хуже и не лучше, и так он менее всего заметен. И только оставаясь «фантомом» он ощущал покой, но, если уж кто-то посмел обратить внимание, своим взглядом потревожить злое «привидение», как тут же сердцебиение его учащалось и с каждой секундой ему мерещилось, что еще немного и с ним приключиться сердечный приступ от неловкости.
Положение его пока еще сложно назвать бедственным и хотя последние три месяца он оставался без работы, пока еще держался на остатках капитала покойного отца. Стоит сказать, что несколько лет он работал преподавателем словесности, в хорошем университет, но, увы, после окончания последнего, теперь, учебного года, оказался вынужден покинуть ее при странных, можно сказать, неприятных обстоятельствах. Поговаривали, будто уволили его по причине возможных психологических расстройств, установив это исходя из наблюдений за ним, а также на основании показания, почти жалоб, некоторых учеников. Так ли обстояло дело – неизвестно, но факт оставался фактом, несмотря на хорошие знания, любовь и уважение большинства учеников, и хорошие способности в педагогике Тодда выставили за дверь, предложив по уходу щедрые выплаты, которые он сперва не взял, но через месяц запросил, преодолев стеснение, и ему все выплатили. С тех пор не успел найти себя ни в одной деятельности, в том числе напрасно несколько раз пытался издать скромный сборник своих поэтических трудов, но ни одно издательство и журналы не пожелали включать это в сборник, и уж тем более издавать отдельно, но и даже в газетах не нашли места хотя для пары его, не самых дурных работ. Как ответил ему редактор газеты: «Увы, дорогой друг, ваши труды, вероятно, не так уж плохи, что бы я вам прямолинейно и настойчиво отказывал, но смею сообщить, что вы, кажется, ошиблись десятилетием. Да, да, вы не ослышались. Вам бы не помешало их выпустить, скажем, лет тридцать назад, тогда еще это кого-то бы заинтересовало, но, увы, дорогой друг, сегодня другое время и другие люди. Нет, конечно, мы с вами не имеем права сейчас говорить о тех, кто регулярно публикуется, нет, они непоколебимы, это глыбы, и я не имею права сейчас даже произносить священных литературных фамилий, упоминать при вас даже их имена. Но это они, а подобных им новичков мы не ищем, простите. Да и люди, как я говорил, сейчас хотят другое. Мы ступили на порог нового времени, нам важно производство, строительство, капиталы или хотя бы эмоции и скандалы. Все эти красивые слова, направленные в глубину своего переживания, они, безусловно, важны и даже более чем, но не сегодня. Тексты нужны, когда все очень хорошо или наоборот – плохо, а сейчас все у нас нормально. Прошу не отчаиваться, дорогой друг, просто отложите в сторону свои работы и умоляю, не стоит их сжигать в порыве чувств, пусть полежат себе в столе, как знать, быть может, вы найдете чем потешит себя в старости. Главное не вздумайте покончить с собой из-за этого – лучше уж жгите рукописи». Таков ответ, и это по крайне мере развернутый, некоторые оказались строго категоричны и не проявляли желания утруждать себя столь долгими рассуждениями, обходясь парой коротких, сухих канцеляризмов. Впоследствии он встречал этого редактора дважды, но всякий раз проходил мимо, не здороваясь. И дело здесь ни в коем случае не в обиде, но более того, он бы скорее пожал ему руку, но у Тодда Гарди есть проблема: он плохо запоминает лица людей, скорее же совсем с трудом. Проблема крылась в самой обычной рассеянности, обусловленной колоссальному перевесу концентрации на внутреннее, нежели на внешнее. Говоря иным языком, все внешнее он пропускал через себя, и в череде бесконечных тревог, выискивания чужих взглядов и поиска несуществующих проблем совершенно не оставалось сил запоминать подробности внешнего мира, ограничиваясь его гипотетическим влиянием на конкретно Тодда. Что касалось людей, то ему легче определить человека по местоположению. Например, эта Елена, которая продает шляпы, потому и очевидна для него, что всегда на месте, а где-либо в городе он вполне мог ее не узнать, и хоть ни раз видел ее, и даже рассматривал, это лицо могло даже не показаться ему знакомым. Лишь людей, кого с натяжкой можно назвать в разное время друзьями или коллегами, он узнавал, но всегда сохранялась неуверенность, тот ли это человек, за кого он его принимает. Итак, оставшись без работы и даже получив отказ от публикации и хоть сколько-то малого гонорара за это, он все же, действительно не стал уничтожать свои записи, а просто хранил их в тетради, куда попутно вносил какие-то заметки, на подобие дневниковых, но абсолютно безынтересных и сам о них временами забывал.
