Постепенно жизнь в вечернем городе пробуждалась, и когда уже солнце почти скрылось за горизонтом, Тодд держался исключительно освещенных улиц, по-прежнему шатаясь среди общества. Сам для себя он с радостью отмечал, что темнота, хоть бы и наполненная искусственным освещением, как-то сглаживает толпу и она уже не та, что днем и даже мысли и настрой, при плутании вечером очень отличаются от дневных. Это заметно и в самой толпе. Если днем больше спешки, суеты и беготни, то к ночи настроения утихают, люди больше гуляют, шутят, пьют и расслабляются, толпе уже нет дела до слоняющимися среди них, никто не одаривает взором, разве что вусмерть пьяный или иной попрошайка, но это уже не то, совсем не то.
Преспокойно разгуливая по улице, Тодд заметил стоящую на коленях то ли старуху, то ли женщину, в окружении детей и просящих милостыню. Удивительно, как только полиция не прогнала их, ведь вокруг столько достопочтенных граждан проводят свой вечер, в то время как своею бедой эти люди сгущают всю атмосферу, но тем не менее, сам Тодд внезапно проникся заботой к этим людям. Его отношение к угнетенным, если можно так сказать, почти всегда оставались весьма альтруистичными. Это касалось не только нищих, калек, но и больных, людей на тяжких работах, и прочих. Не будет ложью сказать, что он бы предпочел общество сенатора и его кабинета приюту или портовому бару, полагая, что там хоть и сложные люди, но более открытые, честные. И хотя в жизни ему не приходись найти хоть какой-либо крайней бедности и нужды, при том не шикуя, он всю жизнь входил в средний или чуть выше среднего социальный класс, где чувствовал себя весьма комфортно, но имея склонность к какому-то романтизму, увлекаясь литературой, он представлял себе класс бедняков несколько иначе, как об этом пишут почтенные авторы, но избирательно, не всех читая или вчитываясь. И если можно сказать, что он периодами мизантроп по отношению к массе, но по отдельности любит и жалеет людей, часто проявляя заботу о тех, от кого многие отвернулись. Постоянное нахождение среди них и внушило самому себе, что можно недолюбливать многие пороки толпы, не терпеть людей в больших количествах, но чтобы это не стало пустой идеей и предрассудком, нужно всегда быть рядом, чувствовать общество, касаться его и находить ответы и причины к своим теориям, страхам и взглядам. Тодд не из тех, кто ненавидит сидя дома, скрываясь и прячась. Быть может ему и нелегко во многом, и он не согласен с большинством людей, но только будучи рядом он постигает людей, убеждаться. Молчаливых же ненавистников, плюющихся гневом из отдаленного укрытия, он не считал своими единомышленниками, но недолюбливал еще больше остальных, и особенно это касалось юных сторонников модного нигилизма. И эта женщина на коленях, что очерняет или освещает это место, мрачное или светское, она и есть то, что видит он, и не видят другие, она подобна маяку, подобна пожару.
Он подошел к нищим, опустился пред ними, согнув колени и поглядел в глаза одному ребенку, он пытался его то ли обнять, как бы сочувствуя и жалея, что-то промолвил, но люди лишь пугались, опасаясь, что это розыгрыш богатого господина, развлечение такое, и потому сторонились излишнего внимания, предпочитая ограничиваться молчаливой подачей милостыни. Ощутив странную неловкость, он поднялся, распрямился, уловив на себе теперь уже откровенно удивленные и даже, от некоторых прохожих, пренебрежительные взгляды, Тодд спешно сунул руку в карман, и, нащупав там несколько монет, не разглядывая их, достал, опустил в руку женщине, случайно коснувшись ее ладони, и тут же пошел прочь. Первые секунды он ощущал себя прекрасно, совершив достойный поступок, но вдруг по его руке разлилось странное тепло, точно от того соприкосновения. В уме он сам себя молил: не думай об этом, не думай, не думай, нет. Но уже бродили домыслы, а вдруг она больна кожным заболеванием, вдруг там у нее целая россыпь болезней и все они сейчас ему передадутся. Эти мысли моментально нагнетали тревогу и панику, Тодд засуетился, не подавая вида внешне, в уме он уже представлял свои похороны, на которые никто не придет, только Елена, торговка шляпами и то чтобы эту шляпу забрать прочь, ведь она совсем новая… О, Боже, он успел метнутся в один из проулков, рванув коротким путем к ближайшему пункту, где ему могли помочь врачи, но по пути на глаза попался магазин, вернее табачная лавка, владельцем и продавцом в которой был его, пожалуй, единственный близкий приятель Томас Малич.
Невольно отдаляя руку в сторону, он корил себя, что не имеет бесценной привычки носить перчатки, ведь с ними таких забот и вовсе не случается. С такими мыслями, но с безмятежным видом, что ему всякий раз удавалось совмещать на публике, он, все же, излишне поспешно вошел в табачную лавку Малича, где, по счастью, не было ни единого человека.
Это помещение предстало собой один небольшой зал, где на прилавках ютились многие сорта табака, доставляемые из нескольких краев мира, помимо них имелись трубки, кисеты, средства для чистки и топталки для трубок и все это при слабом освещении пары ламп. За прилавком скучал Томас Малич, высокий, крепкий мужчина, с добрыми глазами, усами и большим носом. Он обладал мягким, открытым характером, но имел привычку говорить прямо, без лукавств, но избегая прямых обид для собеседника. С Маличем многие знались из-за его манеры и умения поговорить, а также качественного табака по разумным ценам. Сюда захаживали даже почтенные граждане, особенно когда их не видели посторонние взгляды.
– Томас, – обреченно бросил ему с порога Тодд, не стесняясь при нем скрыть эмоций, – мне срочно нужна помощь.
– Тодд, черт тебя подери, что сучилось?
– Мне нужна вода или спирт, или мазь. Кажется, я смертельно болен…
– Уже умираешь? А спирт тогда на что?
Тодд сумбурно поведал ему о случившемся. На это известнее Томас отреагировал добрым смешком и сказал, что все сейчас решит. Удалившись на мгновение в свое подсобное помещение, он вынес мокрую тряпку, которой новоявленный больной спешно протер руки и не то чтобы успокоился, но чуть обрадовался, что с рук снят этот болезненный налет.
– Как думаешь, оно же не могло так быстро распространиться по телу?
– Разумеется, не могло.
– Ты ведь не врач, откуда тебе знать?
– Как не врач? Я врач, да, просто ты этого не знаешь. Я военный врач, чтоб ты знал. Руку пришить смогу! – задорно отвечал Малич.
– Томас, прошу, прекрати эти шутки, я же ведь серьезно.
– А какого черта ты ко мне тогда пришел вообще? Иди, ищи врача, а нет, так давай лучше покури. Уже, поздно, я закрываюсь.
И Малич вышел из-за прилавка и закрыв дверь магазина сказал, что на сегодня все, усевшись напротив Тодда, он решил немного поболтать с ним, прежде чем пойдет домой, все же хотелось в который раз проговорить, что время для торговли нынче не то, и народ меньше ходит. Показав жестом, что тот может закурить прямо здесь, теперь уже не боясь напускать дыма, Тодд достал свою трубку и поднеся спичку, было приноровился ее пустить прочь, но вспомнив, что здесь сорить нельзя, да еще сожжет что-нибудь, он задержал ее в руках, пока огонь дошел до пальцев, и едва не получив ожег выбросил ее на прилавок, где Томас прихлопнул пламя рукой как муху и ухмыльнулся над этой глупостью.
Он курил, пытаясь пускать кольца дыма, но не получалось, и он злился, мол, у всякой портовой бестолочи выходит, а у него нет.
– Эка ты людей как странно меришь, – в шутку возмутился Малич.
– Что ты имеешь в виду?
– Обрекаешь портового человека на всякое безобразие, не оставляешь ему даже права дымить получше любого горожанина.
– Ты не подумай, Томас, я ведь не злобой, так от обиды, я же ведь к людям вообще-то хорошо отношусь.
– Поодиночке, я знаю. А мне ведь обидно.
– За что? – искренне удивился Тодд.
– А как за что, хитрец этакий, это пока я здесь с тобой, ты значит, меня любишь, друг я тебе, а как выйду сейчас на улицу, так я толпа, там ты меня уж и презирать не постыдишься.
