*

Кирыч подсказал способ, как наработать мясо на запястье, не вывихивая в неравных схватках. Хайк и Хизмут не поленились участвовать. Друг за другом подбрасывали на привалах крупные шишки, Ивар рубил посменно то левой, то правой рукой. Сначала братья соблюдали интервал, потом стали бросать вразнобой. Светлый ждал отправки в путь, как отдыха, потому что в привалах покоя ему не было. Руки изнывали по ночам, горячие и натруженные. Упражнения с живым противником шли своим чередом, руки гудели, но больше не возникало ощущение, что хрупкая кость треснет, приняв удар.

С каждым днём Ивар стаскивал в растопку под котёл всё больше разрубленных шишек, вызывая улыбки на лицах матёрых. Ивар предпочитал видеть их одобрение, а не бессильную злобу на блеклом лице отца. После очередного боя, в котором отец держался с краю, как и в прежние разы, Ивар стал прокручивать в памяти его рассказы о походах, сцены битв, перемежаемые частыми насмешками; когда в доме бывали гости, Ибор ограничивался издёвками в адрес Хало, но когда они оставались с глазу на глаз, однажды даже прошёлся по личности Кирыча. Зябкие вечера под распахнутым небом в круге у костра наводили на воспоминания и пробуждали интерес к рассказам. Тёмным было хорошо в тишине, никогда не полной для них, а светлым не хватало оживления людных поселений. Ивар находил в походной жизни и то преимущество, что хозяин, распоряжающийся его жизнью, давал ему больше свободы. Ему не указывали, где быть, не гнали из круга у костра, передавали чашу, как равному.

Хайк и Хизмут в такие часы сидели к костру спиной, не давая пламени слепить глаза, занимались безупречным оружием, оттачивая и полируя. Ивар работал оселком рассеянно, лицом к огню, часто отвлекаясь на брошенные в ночной воздух слова. В темноте он видел скверно, пламя не могло ослепить светлые глаза, выходило баш на баш. Ночь – время тёмных.

Матёрые рассказывали о походах, не забивая себе головы тем, чтобы быть последовательными. Ивар слушал с интересом. В этих рассказах также часто поминали Хало, но в ином ключе, рассказчикам не в чем было его попрекнуть. Тёмный слушал польщёно, неумело принимал похвалы или, вернее сказать, не принимал, а удивлённо слушал, рдея по-девичьи, что выглядело дико на смуглой коже. Ивара больше удивляло другое – имя Ибора произносилось в начале повествований, когда рассказчик перечислял соратников, вышедших в поход, а потом – Ибор будто сходил со сцены, не так, как в его собственных рассказах, в которых были те же битвы, и Хало поминутно выставлял себя дураком. Слова возносились в небо со столбом дыма большого кострища, но в кругу согласно кивали, вспоминая картины прошлого, возражений не находилось. И у Ибора не находилось, сидящего тут же, скованно и отстранёно, в тени чужого покоя, навсегда утраченного для него.

Хайк и Хизмут могли показаться равнодушными, будто похвалы в адрес отца – пустое дело, но Ивар различал на их лицах выражение глубокой убеждённости – достоинство их отца, их рода бесспорно, они уверены в них от рождения.

Сначала Ивар не понимал их семейных отношений, отец и сыновья будто были сами по себе, дети смогли обратить на себя внимание родителя, только сунув головы в сечу… что-то стало открываться глазам светлого. Да, Хало был весь в войне, да, дома ему было тягомотно и вечно несло куда-то, на охоту или просто подальше от изб и полей, да, он не знал, что делать с маленькими детьми, и маленькими для него были все, кто меньше взрослого, да, отцовские чувства проснулись у него больше с рождением дочерей и на них сосредоточились. Он действительно смог оценить сыновей уже взрослыми, потому что ценил мужчин прежде всего как воинов. Сыновья его не подвели, и теперь Хало будто бы любил их больше, чем когда ребёнку это так нужно. Хало многого не умел в мирной жизни, судьба заточила его в орудие войны, но и сыновей она ему дала под его стать. Когда Ивар попал в чужой дом, его поразили их сухие отношения, но сейчас он задумывался – как ещё можно было бы воспитывать таких сыновей как Хайк и Хизмут? Нянькать их на руках, кормить с ложечки, одевать в дорогие ткани, удовлетворять каждый каприз, задаривать безделицами, чтобы потом безжалостно всего лишить, всунуть в неподготовленную руку меч и втолкнуть в бой? Они выросли будто сами по себе, но Хало мог быть уверен, что если пальцы его сыновей каким-то противоестественным образом ослабнут или устанут и выпустят оружие, Хайк и Хизмут не расплачутся от беспомощности, а вцепятся в горло врага зубами.

Кончилось время историй. Большая часть слушателей потянулась устраиваться на сон. Стойкие старшины остались у костра с первым караулом. Святогорич лицом к пламени, Кирыч – спиной. Светлый сушил у огня простирнутое одеяльце под седло, досаждая тёмному запахом.

Ивар ушёл было спать на обычное место рядом с тёмными, но только дождался, чтобы Ибор убрался в свою сторону, и вернулся к костру.

Подумав, обратился к светлому, хотя перестал видеть разницу:

– Старшой…

Святогорич повёл ладной пшеничной бровью, на его губах бродила миролюбивая улыбка. Он с удовольствием досаждал равному тёмному, но тот ленился браниться после хорошего вечера, и мелкая пакость безнаказанно длилась.

– Сделай милость, – набрал воздуха в лёгкие Ивар, – расскажи, где грань между правдой и ложью?

Святогорич поднял взгляд, и молодой светлый поспешно сел, чтобы не смотреть в ответ свысока.

Старшина посмотрел в огонь, улыбка ушла, оставив лицо серьёзным. Он заговорил, не потребовав уточнений, не спрашивая, чем вызван вопрос:

– Правда велика для смертного. Для некоторых непосильна. Удел большинства – преподносить правду со своей точки зрения, будучи единственным мерилом того, что является ложью.

Ивар глубоко задумался. Его снова переоценили, теперь в отношении ума.

– Грань между правдой и ложью – ты, – пояснил Кирыч, не упустивший ни слова из их разговора.

– Только я решаю, правду я говорю или ложь?

Святогорич заговорил дальше:

– Когда твой научившийся ходить сын поднимает крошечную бадейку и, подражая взрослым, с натугой тащит её и ждёт твоей похвалы, ты скажешь, что он силён, не станешь сравнивать с сыном возмужавшим.

Ивар задумался, как перенести сказанное на отца, возвышающего себя за счёт принижения других, но истории не наложились, не сошлись.

– Ты не отвечаешь за отца, Ивар, – прозрел суть Кирыч. – Тебя не было рядом, когда он совершал самые дорогие свои ошибки. Ты не обязан искупать их, но зная о них, можешь стать лучше.

– Я не принадлежу роду, – опустил взгляд молодой светлый.

Святогорич улыбнулся:

– Становиться лучше, Ивар, нужно прежде всего для себя.

*

Бой. Ивару не для чего себя беречь, но это не самоубийство, он натренирован. Удар настоящего врага не может сравниться с тренировочными Хайка и Хизмута, ни силой, ни проворством. Светлый замечает за собой презрение превосходства – бестолковые замахи, его враги неумёхи, не способные ни держаться в седле без рук, ни правильно держать оружие, ни обращать, ни компенсировать удар. Ивар прогоняет мысль, врага нельзя недооценивать. Если он так слаб, как показался, бой просто закончится раньше, а чем быстрее он закончится, тем лучше.

Хайк и Хизмут как всегда слишком упоены схваткой, чтобы смотреть на соратников, чтобы заметить, что их ученик оправдывает затраченные на него усилия. Хлопнувшая по плечу рука принадлежит старшине света, о чьём одобрении мечтает после боя каждый, будь хоть тёмным. Ликование Ивара прерывает неприятно звучащий голос:

– Не было в бою лучшего бойца, чем Ивар, – произнёс тот, кого в бою не было видно. Ивар отвык на него смотреть. Ему стало стыдно, за завышенную похвалу, за того, кто без заслуги поднял опущенную расплатой за долг голову.

– Мальчик превзошёл твоих сыновей, пусть они и заматерели раньше…

Ивар, не скрывая, покраснел и насупился. Его успех был успехом относительного себя прежнего, с Хайком и Хизмутом до сих пор было не тягаться, и без них и того бы не было. Каким-то чудом Хало не разгневался на того, кто выводил его годами, пока не вывел.