Пиип… пиип… пиип… пииип…
– Тогда я увидел лишь развалину. Ты показался мне жалким.
На лице гостя не дрогнул ни единый мускул. Слова Ефима не задевали его. Вряд ли он услышал что-то, что не ожидал услышать.
– Отец сказал мне потом, что, когда его не будет рядом, а дело примет скверный оборот, я должен буду обратиться к тебе. Тогда я не принял его слова серьёзно.
Пиип… пиип… пиип… пииип…
– Через два года начались высылки, миграции… Меня всё это напрямую не касалось, поэтому я принимал перемены с энтузиазмом. В тысяче девятьсот четвёртом умер отец. Он был дряхлый старик, не лучше меня нынешнего. Что ж. Мы увиделись снова на похоронах. Сейчас я понимаю, что другие претенденты на наследство не могли удалиться просто по этическим соображениям. Не знаю, есть ли в том твоя заслуга…
Лицо гостя отказалось выразить какую-либо эмоцию.
– … ну а кто ещё? – разумно предположил Ефим. – Откровенно говоря, когда мы стояли у незасыпанной могилы на кладбище, я думал, что следующую ямку выроют под тебя. Мы стали часто видеться на заседаниях Совета. Начинался новый, безумный энергичный век, было что обсудить. Ты был из того класса людей, которые могли проникнуть в новейшую историю только вперёд ногами. Признаюсь: мне не было дела до твоей судьбы. Обыски и грабежи продолжались, я становился старше и мне всё меньше это нравилось. А некоторые вроде Казимира, Аники и Феликса всё не могли остановиться… Тебе всё было нипочём. Тебя должны были смести. Ты был… один сплошной анахронизм… Я приходил в Совет, каждый раз ожидая увидеть на твоём месте кого-то другого. В тридцать четвёртом началась война.
Ефим посмотрел вдаль. Те годы представали перед глазами серыми, будто перепачканными грязью, посыпанные взорванной землёй и железными осколками… едкий черный дым пожарищ, огневые установки в ржавчине человеческой красной крови.
Мысли Ефима переключились.
– Наследники тогда озаботились потомством. Те, кто не обзавёлся детьми до войны, завёл их, включая бессмертного… Ольгерда. Те, у кого дети уже были, увезли их от греха вглубь страны. Таких войн ещё не было, никто не мог чувствовать себя уверенным. Смерть могла явиться в любой дом, забрать кого угодно… ну, кроме Ольгерда, конечно. Это сейчас я не боюсь смерти, а тогда… было страшно. Смерть была повсюду, буквально разлита по воздуху, смерть была написана над головами людей… говоря с человеком можно было вдруг разглядеть, как над его головой размахивается дуга – отметина приближающейся смерти. Некоторых из нас рвало от этого зрелища, пока не приходило отупление – слишком много смертей написано в воздухе. Его не хотелось вдыхать. Тёмные чувствовали войну по-своему. Думаю, для них смерть тоже читалась в воздухе, только запахами или предсмертными криками… Она их будоражила, как энергетик. Им не терпелось искупаться в кровавой бане, умыться в крови врага. К тому же у них был Ольгерд. Он ни на секунду не задумывался пойти на передовую или остаться в тылу. Он пошёл на фронт, и они ломанулись за ним, как олени за вожаком… тёмные есть тёмные… но ты… Я думал, война, каких не было, окажется той самой соломинкой, которая перешибёт твой хребет, как бревно. Ты привык к совсем иным войнам, таким, на которых в порядке вещей попить чай из фарфоровых чашек, сплясать на балу, помахать шпагой, попасть в плен, понравиться вражескому императору, получить компенсацию ущерба и героем вернуться в родное поместье…
Длинная речь заставила Ефима сбиться с дыхания.
– Но нет, – Ефим едва отдышался, – размазанная над головами смертников метка не вызывала у тебя ни тошноты, ни страха. Ты смотрел на них, как на меня сейчас…
Смысл сказанного запоздало дошёл до Ефима. Он хрипло рассмеялся. И он сейчас смертник.
– Кхе-хе-хе! – смех его больше походил на кашель. – В твоём взгляде ни тогда, ни сейчас не было жалости. Многие считали необходимым выразить сожаление, но не ты. Жалость оскорбительна? Тогда я посчитал тебя чёрствым… однако сейчас, когда над моей собственной головой уже, вероятно, зависла знакомая нам метка, я действительно не хочу жалости. Поэтому вместо всех дорогих мне людей у моего смертного одра сидишь ты.
Лицо гостя не изменилось. Умные голубые глаза смотрели на умирающего в собственной постели мужчину.
– Близость смерти не заставляет твоё сердце волноваться? – спросил Ефим. – Большинство людей боится находиться при умирающем. А ты – нет. И на войне было так. Тёмные рванули на фронт… не могу упрекнуть их в этом… хотя, пожалуй, им решение далось проще, чем миллионам простых людей… некоторые светлые тоже отправились на передовые… медиками… переводчиками… тыловиками… разведчиками, по всякому… старики вроде тебя должны были уползти в тыл. Многие так и сделали, и никто не упрекнул их – возраст. Но ты остался в Совете. Совет работал по-военному, никаких санкций за пропуски заседаний, каждое собрание экстренное, каждое строго деловое… Я не сразу узнал, чем ты занят. Знал, большинство ушедших на фронт светлых делегировали тебе свои полномочия. Я думал, тебя разопрёт от важности собственной персоны, и ты будешь являться на каждое заседание надутый, как индюк… о твоей деятельности я узнал далеко не сразу. Как-то ты не явился на заседание. Я подумал – откинулся наконец старик. Но Виктор, к всеобщему удивлению, сообщил, что ты устраиваешь диверсию с партизанами, и он сам немедленно отправляется к тебе. Я не поверил своим ушам. Потом выяснил, что ты начал закупать военную технику ещё в тридцать первом, и когда понадобилось, отдал её государству, что ты переделал свои заводы в патронные, что ты сам в ушанке и ватнике возил эти патроны на фронт в грузовичке, что в одиночку переходил линию фронта… ходил по оккупированным территориям…
Пиип… пиип… пиип… пииип…
– Ты не знаешь. Я видел тебя. Четырнадцатого апреля тридцать шестого. Наблюдал через бинокль. С освобождённой высоты. Ты подорвал рельсы перед носом эшелона. Когда улеглись дым и пыль, тебя и след простыл… я думал, ты погиб… тебе даже приходилось таиться с партизанами в юго-западных пещерах…
Ефим посмотрел на посетителя.
– Я словно знал совсем другого человека. В день победы я уже не понимал, почему все чествуют Ольгерда, а не тебя. Он лишь отвёл веривших в него людей ближе к смерти. Он бесчувственен к смерти. Он равнодушен к ней. Он всегда лез в самое пекло, не думал об окружающих. Его отчаянность нравилась маршалам, но его люди были все смертники… кровь Варго на его руках… в то же время ты сделал всё, чтобы сократить напрасные жертвы… все чествовали Ольгерда… и ты сам хлопал ему и превозносил его оправданную временем кровожадность. О тебе не вспомнил никто, и государство не компенсировало траты. Ты будешь смеяться. Я не знал, есть ли у тебя семья, и твёрдо решил, что позабочусь о тебе, чтобы не загнулся на старости лет… Однако ты ещё не собирался помирать. Ты снова переориентировал заводы, занялся электроникой, поднял своё состояние из руин. Тогда я впервые осознал, что мне уже не семнадцать, а ты едва изменился. Открытие меня поразило.
Пиип… пиип… пиип… пииип…
– Я всматривался в тебя, будто брак выискивал. Но не могло быть ошибки. У меня глаза светлого, я вижу лучше других. Я замечал, что ты что-то делал с внешностью… есть ведь предел дряхлости, который способен воспринимать человек. Если перейти этот предел, люди будут воспринимать тебя настороженно и хуже будут поддаваться внушению. Корректировка внешности вроде бы пустяк, но попробуй сильно изменить внешность и походить так весь день, к вечеру будешь вымотан, будто таскал камни… Не знаю… возможно у тебя есть вещь, которая тратит энергию вместо тебя… ты ведь не скажешь… я чувствовал, что упускаю что-то… вижу, но не нахожу названия… и я вычислил, что это…
Ефим с хитрецой посмотрел на невозмутимого посетителя.
