Он качает головой.

— Никто не хочет оказаться в отделе безнадежных дел. — Он становится мрачным от резких слов. — А как насчет одержимого фаната? — предлагает он, вздернув голову.

Признаюсь, мне это в голову не приходило. Но нет, я слишком хорошо скрываю личность.

— С учетом количества вариантов, это самый простой.

Я внимательно слежу за ним.

Он ухмыляется.

— Опять твоя психоболтология.

— Вообще-то, философия. Бритва Оккама. Слишком много предположений может привести к неверному пути.

— Полагаю, так и есть, — простонав, он наклоняется вперед за моим телефоном. — Как бы то ни было, мы делаем именно то, чего хочет подозреваемый. Задерживаем расследование.

Он смотрит на телефон, и я будто освобождаюсь из плена, напряжение меня отпускает. Рис никогда не упоминал о моей предсмертной «галлюцинации». Ни разу со времени моего признания. Надо признаться, я ожидала, что в какой-то момент он об этом заговорит, словно письмо могло навести его на эту тему.

Тогда он не поверил мне, так что мне не следовало ожидать, что он всерьез рассмотрит этот вариант сейчас.

Письмо ничего не доказывает.

Возможно, Рис прав насчет моих поспешных суждений.

Я тру лицо, пытаясь стереть следы усталости.

— Хорошо. Давай пройдемся по интервью братьев. Что у нас есть нового?

Он кладет телефон на стол и перематывает запись на середину.

— Торренс вспомнил повара, которого его брат нанял на несколько недель. Сказал, что его уволили из-за жалоб женщин.

Я приподнимаю бровь.

— И это не всплыло во время первого допроса Майка Риксона?

— Вот. Слушай, — он включает запись.

Я достаю блокнот. Мне нравится делать заметки, а потом переносить их в книгу. А еще фокус на истории помогает мне дистанцироваться. Мне нужно отвлечься.

«…На той неделе мы работали не в полном составе. Разве ты не помнишь, Майк? Тот парень… Как его звали? Господи, я даже не могу вспомнить. Какое-то странное имя».

«Коэн».

* щелчок *

«Точно. Коэн. Он прогулял пару дней, и мне приходилось прикрывать его. Работать в две смены. В любом случае, с учетом всех жалоб от женщин, Майк выкинул его задницу».

«Какие жалобы?»

«Кое-кто из постоянных клиентов, мы называем их пляжными тигрицами. Они сказали, что чувствуют себя с ним неуютно. Он вроде как просто пялился на них, полная жуть. Одна женщина сказала, что он к ней приставал, предлагал ей бесплатные напитки. Ха. Да, ему пришлось уйти».

Рис ставит запись на паузу.

Я отрываю взгляд от записной книжки.

— Торренс смог вспомнить фамилию этого Коэна, который отсутствовал во время первого допроса?

— Нет, — отвечает Рис. — И что еще более подозрительно, по словам Риксона, так как этот парень проработал всего несколько недель, он не потрудился внести его в систему расчета заработной платы. В принципе, его могло и не существовать.

— Только в их воображении, — ниточка, которая снимет подозрения с братьев.

Рис идет к барной стойке и достает воду из мини-холодильника. Он немного прихрамывает, так как переносит большую часть веса на здоровую ногу. После целого дня ходьбы нога начинает его беспокоить.

— Но мне удалось узнать имена женщин, подавших жалобы, — говорит он. — Поскольку они часто бывают в баре, их будет достаточно просто найти.

— Может быть, — говорю я, — если они достаточно часто бывают в баре, они даже смогут подтвердить, действительно ли братья работали в ночь убийства Джоанны. — Потому что в противном случае нам придется выбивать эту информацию из персонала. Члены семьи часто прикрывают друг друга.

На моих губах появляется улыбка, когда я думаю о Рисе, который отбивается от пляжных тигриц.

— Тебе стоит взять это на себя. Уверена, тигрицы с пляжа тебе понравятся.

Он делает глоток воды и закрывает бутылку.

— Смешно. Но у меня ведь есть подход к леди, не так ли?

Я приподнимаю бровь.

— Это шутка, агент Нолан?

— Не привыкай к этому.

Я качаю головой и снова принимаюсь делать записи. Рис пытается поднять мне настроение, и я ценю его усилия. Я прекращаю писать, когда меня осеняет.

Я смотрю на телефон, гадая, что сказал обо мне бармен Торренс. Не то чтобы мы друзья или близкие приятели, нас всего лишь свело неудачное стечение обстоятельств. По словам Кэмерон, она больше никогда не видела его с той ночи. Мимолетная интрижка, о которой она тут же забыла после того, как на ее лучшую подругу напали и чуть не убили.

Затем был разговор с Торренсом, когда Рис возобновил мое дело. Десятиминутный допрос, который не принес ничего нового. Я ушла к причалу. Торренс и Кэм вышли из бара и отправились к нему в квартиру. Ничего больше.

Я беру телефон. Мне нужно знать, что он сказал обо мне и Джоанне. На двух женщин, связанных с барами, где он работал, напали, и это слишком жутко.

Я пытаюсь представить лицо Майка Риксона, приближающегося ко мне на причале…

Неужели брат Торренса пришел искать его, а нашел меня? И Джоанна отчасти повторила мою судьбу?

— Думаю, на данный момент этого достаточно, — говорю я, вставая и прижимая блокнот к груди. Я убираю телефон в задний карман. — Я закончила. Увидимся утром.

— Нам лучше жить в одной комнате.

Его слова останавливают меня у двери.

— Ты серьезно? Из-за загадочной записки из трех слов? Ты же вроде сказал, что нам не стоит воспринимать это всерьез.

— Я никогда этого не говорил. Будь то одержимый фанат, ревнивый агент или безумный призрак из твоего прошлого, осторожность не помешает.

Упоминание о призраке из прошлого заставляет меня вздрогнуть. Он не забыл. Означает ли это, что он верит в него, или просто верит, что я думаю, что он реален?

— И твои инстинкты агента ФБР говорят, что я в опасности, — оброняю я.

— Они говорят, что этот человек знает, где ты живешь. Они знают номер комнаты, потому что, скорее всего, следили за тобой. — Он делает паузу, чтобы я осознала всю серьезность положения. — Пока мы не вычислим автора записки, я с тебя глаз не спущу. Сегодня ты останешься в моей комнате.

Лэйкин: Тогда

Пробуждение в больничной палате похоже на рождение во второй раз, только соображаешь лучше младенца. Все чувства обострены. Свет слишком яркий. Звуки слишком громкие. Запахи невыносимые. Накрахмаленные простыни натирают кожу, как соленая вода обжигает рану.

Каждое движение вызывает дискомфорт. Вы не помните, что такое голод.

Только жажда.

У меня во рту настолько пересохло, что язык был словно наждачная бумага. Или как паутина. Я все время пыталась вытащить ее, пока одна из медсестер не уменьшила дозу морфия.

А потом… боль.

Мое тело было сгустком боли.

Мне понадобилась неделя, чтобы вспомнить свое имя.

И еще две недели, чтобы самостоятельно пользоваться ванной.

Это был первый раз, когда я увидела в зеркале изуродованное тело…

Скажем так, по сравнению с психологической травмой физическая агония была терпимой.

Но хуже всего была изоляция. Даже после Эмбер мне не было так плохо. Я никогда не чувствовала себя такой одинокой, такой отрезанной от мира. Словно мой собственный маленький мир остановился, а все остальные продолжали жить без меня. Я застыла в подвешенном состоянии.

Я провела первые дни, засыпая и просыпаясь, исцеляясь, восстанавливаясь. Мое тело боролось за жизнь. Я еще не понимала, почему лежу в больнице. Я существовала в пространстве где-то между реальностью и кошмаром. Меня словно охватил сонный паралич, и я из-за всех сил старалась полностью проснуться.

Когда я пробивалась в страну живых, детектив Даттон был первым, на кого падал мой расплывчатый взгляд.

Мое первое впечатление о детективе Даттоне:

Толстый и ленивый. С животом, переваливающимся через черный ремень, для меня он был воплощением всего неправильного в мире, и, в частности, в Америке. Делающий ровно столько, чтобы не выгнали, но не стремящийся ни к чему большему.