Он хотел помочиться и снять мокрую футболку. И только. Но на обратном пути зеркало его подловило. Теперь, опершись на край раковины руками, покачиваясь, он смотрел на заросшего чёрной щетиной молодого человека. На опухшие веки и одутловатое лицо.

Они познакомились, казалось, очень давно. Когда умерла мама. Сейчас сосед молчал. Даже казался тупым. А тогда…

Давид очнулся во второй половине дня. Солнце уже ушло за пределы террасы. Страшно хотелось пить. Но он не мог пошевелиться. Голова жила отдельной жизнью. Её налили свинцом и больше она ничего не вмещала. Больно было глазным яблокам, затылок жевало чудовище. По щекам текли слёзы.

– Вчера умерла мама, – прохрипел кто-то чужой. Левое плечо заломило. Давид на мгновение перестал дышать. Страх парализовал. Ужасно гримасничая, сквозь щёлку посмотрел на муть перед собой. Оттуда медленно вынырнула чья-то рожа. Взгляд ускользал, губы дёргались, но всё-таки этот кто-то был рядом.

– Ты кто? – произнёс тот же голос.

– Значит, это я говорю. Но это не только не утешило, а ещё больше напугало.

Мужик вроде как прислушался. И вдруг открыл заросшее дупло рта и спокойно проговорил: "Ты помолчи, а то хуже будет. На вот, попей!"

Об иссохшие стенки пищевода звонко ударила холодная струя рассола. Давид тогда обмочился. Впервые…

Он рос в красивом и богатом грузинском доме у пологого склона горы, возле мелкой горной речки. Папа был дипломатом. Когда Давиду исполнилось чуть больше четырёх, отец не вернулся из командировки. Мама плакала, ходила к батюшке. Через неделю собрала чемодан, закрыла дом, и они на старом «гольфе» уехали к бабушке в горное село. Сын не спрашивал, а мама и бабо не говорили, что случилось. В семье не привыкли болтать лишнее.

Мальчик пошёл в школу там же, в деревне. В классе было четыре ученика. Он пятый. Молодой учитель не стремился удрать в город. В любое время года, если погода позволяла, собирал школьников в красивом ущелье над речкой. Здесь они разжигали костёр, пекли лепёшку, заворачивали в неё сыр. Ели и пили горячий чай из кружек с торчащими из них ветками чабреца и кипрея. Учителя звали Шалико. Он читал, а притихшие мальчишки слушали «Витязя в тигровой шкуре».

Шалико рано заметил рисунки Давида. Ещё нетвёрдая детская рука упорно нащупывала движение и жизнь за рамками плоскости. Мальчик рисовал воду, птиц, облака, хлеб. От взгляда на его рисунок сердце начинало учащать свой ритм. Молодой человек не думал долго. Он сказал Нине, что работы сына надо показать профессионалу.

Так они вернулись в родной дом. Теперь два раза в неделю на два часа мама возила сына в Тбилиси.

Новый учитель. Художник. Признался, что не станет морочить за деньги голову молодой мамаше. Он даст мальчику основы, поставит руку и покажет работы другим. Давид ещё в первый класс не пошёл, когда о нём сделали передачу на местном телевизионном канале.

Аккуратно причёсанный мальчик в сером костюме за десять минут эфира сказал только одно слово. Это слово было: «Да». В ответ на вопрос улыбающейся телеведущей о том, станет ли он великим художником. Таким же, как Нико Пиросмани.

Мама очень волновалась и всё время поправляла белый кружевной воротничок на гладком вишнёвом платье. Давид для неё стал бы великим в любом деле.

Первые признаки болезни проявились у мамы, когда сын перешёл в последний, одиннадцатый класс. Он отказался от дальнейшего образования. Второй раз они закрыли свой дом и уехали к бабушке. Та ухаживала и приглядывала за больной. Иногда находила ночью босую, в одной сорочке у ограды пастбища. Вела за руку домой, мыла в тазу окровавленные ноги, переодевала, поила тёплым молоком и укладывала в постель.

А Давид на автолавке возил в село продукты.

Мама умерла через пять лет. Она поскользнулась на овечьей тропе и упала в расщелину. Случайно не разбилась, просто замёрзла там. Бабушка к тому времени уже плохо ходила и видела. А Давид стал выпивать. Один. На полу автолавки с распахнутой дверью.

Несколько человек: две соседки в чёрном, учитель с ребятами и бабо – похоронили маму Давида. Он тогда пьяный уехал в город. Там его задержала полиция. Отобрали машину, права и посадили в обезьянник. А после отправили домой.

С тех пор прошло сколько-то времени. Сколько – Давид не знал. Он жил в забытьи. Иногда через туман к нему ныряли какие-то существа, похожие на людей. Они приносили еду и водку за вещи из дома. С пьяным упорством парень отказывался от наркоты. Считая, что так не будет. «Сказал! – И всё!».

В дверь кто-то назойливо звонил. Теперь стало понятно, что уже давно. Звук впился в мозг, как сверло. Нетвёрдо, то и дело натыкаясь на предметы, хозяин добрался до входной двери. Глазок был замазан краской. Попытался соскрести, сломал ноготь и, ругаясь заорал: «Кто-о?!»

За дверью промолчали, но звонок прекратился. Давид побрёл обратно. Из-за двери послышался приглушённый голос Художника: «Это я, мальчик, открой мне!».

Они не виделись почти десять лет. Это слово «мальчик», это обращение… – словно кипятком ошпарило.

– Не. Я не могу! В другой раз приходите.

За дверью помолчали, а после в щель под ней проскользнул листок из блокнота.

– Давид. Это мой номер. Я буду ждать по этому адресу каждый день в 18. Каждый день, пока ты не придёшь. На лестнице застучали башмаки. И всё смолкло.

В проспиртованной душе бушевало пламя. Радость от того, что он может открыть бутылку и налить стакан – руки почти не тряслись. И он рванулся в комнату. Запнулся за ножки стула и упал на пол. Одна сломалась по косой (венские – они такие) и вспорола пах. Давид закричал. Тёмная кровь текла уверенно, как ручей. Он схватил простыню и заткнул рану. Теряя сознание, почувствовал, как слабеет рука.

– С освещением что-то не так. Свет мигает…

Давид открыл глаза. Виден был потолок с проносящимися светильниками. Рука в резиновой перчатке, держащая бутылку со скользкой на вид тонкой трубкой, и кусок коричневых штанов. Давид с усилием ещё скосил глаза, увидел плачущую, с размазанными по лицу соплями, рыжую бомжиху Нинку и стал терять сознание.

– Давление падает. Приготовьте реанимацию!

В тающем свете слабо пульсировала мысль: «Мама вернулась. Была за дверью и вот – сейчас» …

– Молодой человек! Вы родились…

– Знаю. С серебряной ложкой во рту.

Доктор хохотнул: «Нее-т, милок, круче – в рубашке!»

Склон Горелой сопки метров пятнадцать усмиряют крутые повороты деревянной лестницы, сработанной из цельных брёвен "трудниками" мужского монастыря. По ней можно добраться до самого последнего приюта души мужика в Романовской юдоли.

Эта мысль бессвязными обрывками плескалась о хрупкие стенки угасающего сознания старика. Мимо тщедушного тела, будто слепец пробирающегося вдоль стен зданий на проспекте, катил шумный город.

От места, где он обморочно чокнулся пластиковым стаканом для подаяния с витриной шарашки «Деньги YESть!», до обители нищего отделяло около восемнадцати километров.

Для большинства – пустяк. Для отчаявшихся – всё равно что путь на Голгофу. Там все земные мытарства – ничто в сравнении с испытанием пред Вечным.

Подобные размышления помешали Чепуховеру потерять равновесие возле конторы по отъёму последнего у самых беззащитных.

Дряхлостью согнутая мальчишеская фигурка перебирала ногами для устойчивости и обеими руками, в перчатках без пальцев, удерживала человеческое милосердие. В линялых, белых когда-то, джинсах на тощих ногах, с засохшим бурым потёком на правой штанине. В чёрной куртке с намотанным на шею женским шерстяным платком. Кудлатая седая голова и короткая борода…

Чепуховер родился и вырос в северной части большого портового города. В советские времена её населяли рабочие промзоны.

Когда мир стронулся, здесь орудовала преступная группировка продажных чиновников от департамента недвижимости, копов и чёрных риэлторов. Очищая центральный район для нуворишей, они переселяли в молодёжные общаги и старые хрущобы сотни обманутых, обворованных, наивных граждан. Спаивали, травили, занимались подлогом документов. На месте закрытого скандального дела вырастало несколько новых.