— Что? Отшлепаешь меня, как маленькую девочку? — с натянутой ухмылкой спрашиваю я, поднимая глаза на пирата.
— Нет, всего лишь поломаю твои нежные пальчики, — отрезает Ваас, на миг задерживая на мне серьезный взгляд.
Моя ирония благополучно отправляется в сборник неудачных шуток, не оцененных главарем пиратов…
Ваас вновь переводит свое внимание на одного из своих шестерок, стоящего посреди комнаты и толкающего очередной тост — угрюмый пират невысокого роста и с недельной щетиной рассказывает что-то о своей покойной бывшей жене, оставшейся на материке. С пьяной ухмылкой, долго подбирая слова и слегка пошатываясь на месте, Альберто рассуждает о том, что такое любовь. Рассуждает о том, существует ли она и почему никому не суждено ее встретить.
Однако, в отличие от всех присутствующих, я не слушаю его: мой затуманенный взгляд прикован к мужчине напротив. Моя щека продолжает покоится на его горячем плече, а взгляд — голодно бегать по его шее, лицу…
Даже будучи наркоманом и испорченным жизнью человеком, мой брат оставался необычайно красив. По крайней мере, я всегда видела его именно таким…
Well I’ve got one foot on the platform
(Да, толкнув перрон ногою)
The other foot on the train
(Другою — в вагон залез)
I’m going back to New Orleans
(Я вновь вернусь в свой Новый Орлеан)
To wear that ball and chain
(Нести свой тяжкий крест…)
Я мысленно провожу рукой по густой эспаньолке. Мысленно очерчиваю пальцами скулы и поднимаюсь выше, ко лбу — представляю, как в следующую секунду Ваас хватает меня за запястье, стоит ладони коснуться большого шрама, пересекающего его висок, и смотрит на меня с угрозой и осуждением. Представляю, как я покорно убираю руку, опуская глаза в пол, и в сотый раз мысленно возвращаюсь в тот день, когда Ваас получил этот шрам…
Я смаргиваю, понимая, что все еще сижу неподвижно. Ваас тем временем отпивает из стакана со льдом, окидывая всех присутствующих затуманенным взглядом. Он тоже пьян. Он тоже погружен в свои мысли.
Как и я.
Как и мы все здесь…
Сейчас, пребывая среди шайки отпетых алкоголиков и наркоманов, с которыми провела большую часть своей жизни, я внезапно прихожу к осознанию того, что больше не вижу вокруг беззаботных людей, довольствующихся своей безнаказанностью и свободой — я вижу конченых ублюдков и торчков. И все эти годы окружающие меня люди были именно такими — зависимыми, слабыми, трусливыми. Не способными и слово вякнуть против своего босса. Хотя о чем я говорю: эти люди и меня боялись, как огня. Вернее, боялись того, что с ними мог сделать Ваас, упади с моей головы хоть один волос.
Ведь только брат может учить меня жизни. И пускай некоторые методы его «обучения» необоснованно жестоки и своеобразны — только он по праву, данному им же, может причинять мне боль…
Я продолжаю безмолвно разглядывать черты лица мужчины, в чьих глазах отражается тусклый свет от горящей лампы.
О чем сейчас думает Ваас? Что его беспокоит? О чем он молчит?
Я знаю, что мне никогда не доведется узнать ответы на эти вопросы: Ваас не привык делится тем, что творится в его душе. Даже со мной…
На миг я отрываю затуманенный взгляд от лица главаря пиратов и пробегаюсь им по присутствующим — может, все дело в выпитом алкоголе или же тост Альберто звучит уж очень не оптимистично, но внутри вдруг разливается непонятное мне чувство. Дерьмовый коктейль из ненависти, обиды и злости. На себя, на Вааса, на этих людей.
Но стоит мне вновь обратить свое внимание на пирата, как эти мысли отходят куда-то на задний план…
Ваас вовсе не ангел, я знаю.
Никто не ангел.
Но мой брат… Он отличается от этих людей. В нем нет того, что есть в каждом из них, — это лицемерие. Это гребаное лицемерие. Мой брат никогда не обманывал меня. Никогда не манипулировал мной, никогда не использовал.
И его уход от ракъят говорил лишь о том, что больше он не собирается строить из себя того, кем никогда не являлся. А именно, верным псом нашей старшей сестры, чье имя мы оба не произносили вслух вот уже несколько лет…
С детства и до сих пор мой брат был для меня примером настоящего мужчины. Такой холодный, жестокий. Сильный и могучий. Он всегда был лидером — чего только стоил один его хищный взгляд, который способен заткнуть рты целой толпе нажравшихся свиней и отпетых уголовников.
Да, для меня Ваас всегда был надежной опорой, пускай иногда мы и вели себя, словно были чужими.
А Цитра… Она никогда не ценила его. Никогда не принимала. И никогда не любила…
Где-то на задворках сознания голос рассудка кричит мне, что все, о чем сейчас думает мой больной мозг, — не нормально. Кричит о том, что я должна сейчас же прийти в себя, перестать пить, ударить себя по лицу. Должна навсегда забыть о той мысли, что пришла в мою голову минуту назад…
Но я не могу. Как бы ни пыталась — не могу.
Мне хочется большего. Недопустимо большего.
Хочется осторожно провести пальцами по мощной шее пирата и зарыться пальцами в этот черный ирокез. Хочется коснуться его жесткой щетины и развернуть лицом к себе, чтобы заглянуть в эти изумрудные глаза, бездонные, безумные. Хочется почувствовать на себе взгляд пирата, полный угрозы, такой отталкивающей и соблазнительной одновременно. А потом притянуть Вааса до неприличия близко и ощутить, каково это — касатся его губ своими…
Блять, да что со мной не так?
Списав все на перебор с алкоголем, я отстраняюсь от Монтенегро, как ошпаренная. Так резко, что на миг ловлю на себе его мимолетный, равнодушный взгляд, который вскоре возвращается к переливающемуся из стороны в сторону содержимому на дне стакана.
— Así que levantemos las copas por nuestro bienestar! (Так поднимем бокалы за наше благополучие! )
Альберто наконец-то заканчивает свою скупую речь и поднимает, пожалуй, десятую по счету стопку коньяка. Однако в этот раз сил на громкое подбадривание не остается ни у кого из присутствующих, поэтому все только одобрительно кивают головами, и по помещению разлетается режущее слух звучание от чокающихся стаканов.
— Я вот… Не могу понять… — вдруг подает голос главарь пиратов, до этого погруженный в свои мысли, и отпивает из стакана. — Почему эта сука покончила с собой?
Ваас пробегает нечитаемым взглядом по лицам окружающих, попутно доставая зубами сигарету.
— Мм, amigos?
Кажется, будто все шестерки Монтенегро в миг затаили дыхание. И только я словно по щелчку пальцев трезвею на несколько выпитых бокалов, внимательно посмотрев за Монтенегро — внутри зарождается неприятное чувство, а вместе с тем желание поддержать разговор, однако с целью не насладиться «приятной» беседой, а выговориться, избавиться от накопившегося гнева и эмоций.
Возможно, это алкоголь всего лишь навсего развязал мне язык…
А возможно, это рвутся наружу те заветные слова, что я годами умалчивала внутри себя…
— Я помню твою жену, мужик…
Взгляд брата на миг останавливается на Альберто, а затем возвращается к задумчивому созерцанию содержимого стакана.
— Это так на нее не похоже. Это не она, — уверенно кивает Ваас в подтверждение своим мыслям, шмыгнув носом и делая очередную затяжку.
— А чего ты ожидал от нее? — наконец за весь вечер подаю голос я.
Сразу же чувствую на себе затуманенные взгляды присутствующих. Всех, кроме Монтенегро, который, словно будучи нисколько не удивленным моему внезапному порыву, равнодушно выпускает сигаретный дым сквозь сомкнутые губы.
— Она давно потеряла надежду что-либо изменить…
— И чего же ей, по-твоему, не хватало, Альба? А? Чего же, hermanita?
— Свободы, — уверенно отвечаю я, откидываясь на подлокотник дивана и в упор смотря на мужчину напротив. — Свободы выбора, брат.
— У этой неблагодарной суки было все. Бабки, крыша над головой, гребаная семья, — отвечает Ваас, поворачивая ко мне голову, и я различаю знакомые нотки раздражения в его голосе.
— Нихрена подобного, Ваас. Она не виделась с семьей с того самого дня, как стала его женой. Он ей запретил.
