– Проклятый гордец, – прошипел Кольбер, – соглашается, а прекрасно знает, что это обойдется в десять миллионов.

– Вы разорили меня, – шепнул Фуке Арамису.

– Я вас спас, – возразил тот, в то время как Фуке поднимался по лестнице и просил доложить королю, может ли он его принять.

Спеша остаться один, чтобы получше разобраться в своих чувствах, король удалился в свои комнаты, и к нему вскоре после разговора с принцессой явился г-н де Сент-Эньян.

Мы уже привели этот разговор.

Фаворит, гордый тем, что им дорожили обе стороны, и сознавая, что два часа тому назад он стал хранителем тайны короля, уже начинал, несмотря на всю свою почтительность, относиться свысока к придворным делам, и с высоты, куда он вознесся или, вернее, куда вознес его случай, он видел кругом только любовь да гирлянды.

Любовь короля к принцессе, принцессы к королю, де Гиша к принцессе, де Лавальер к королю, Маликорна к Монтале, мадемуазель де Тонне-Шарант к нему, Сент-Эньяну, – разве от такого обилия не могла закружиться голова придворного? А Сент-Эньян был образцом придворных, бывших, настоящих и будущих.

К тому же Сент-Эньян зарекомендовал себя как прекрасный рассказчик и тонкий ценитель, так что король слушал его с большим интересом, особенно когда он рассказывал, с каким жгучим любопытством принцесса выпытывала у него все, что касалось мадемуазель де Лавальер.

Хотя король охладел уже к принцессе Генриетте, все же страстность, с какой она пыталась выведать о нем все, приятно льстила его самолюбию. Ему это доставляло удовлетворение, но и только; сердце его ни на мгновение не было встревожено тем, что могла подумать принцесса обо всем этом приключении.

Когда Сент-Эньян кончил, король спросил:

– Теперь, Сент-Эньян, ты знаешь, что такое мадемуазель де Лавальер, не правда ли?

– Я знаю не только то, что она представляет собой теперь, но и чем она будет в скором будущем.

– Что ты хочешь сказать?

– Я хочу сказать, что она представляет собой сейчас то, чем желала бы быть всякая женщина, то есть предмет любви вашего величества; я хочу сказать, что она будет всем, что ваше величество пожелает сделать из нее.

– Я спрашиваю совсем не о том… Мне не нужно знать, что такое она сегодня и чем будет завтра; как ты уже заметил, это зависит от меня, но я хотел бы знать, чем она была вчера. Передай мне все, что известно о ней.

– Говорят, что она скромна.

– О, – улыбнулся король, – вероятно, это пустые слухи!

– Довольно редкие при дворе, государь, так что им можно, пожалуй, верить.

– Может быть, вы и правы, мой дорогой… А ее происхождение?

– Самое знатное: дочь маркиза де Лавальер, падчерица господина де Сен-Реми.

– Ах да, мажордома моей тетки… Помню, помню: я видел ее мельком в Блуа. Она была представлена королеве. Теперь я упрекаю себя за то, что не уделил ей тогда столько внимания, как она заслуживает.

– Я уверен, государь, что вы всегда успеете наверстать упущенное.

– Итак, вы говорите, что, по слухам, у мадемуазель де Лавальер нет любовника?

– Во всяком случае, не думаю, чтобы вашему величеству было страшно соперничество.

– Постой, – вскричал вдруг король, как будто сообразив что-то.

– Что вам угодно, государь?

– Я вспомнил.

– Да?

– Если у нее нет любовника, то есть жених.

– Жених?

– Как, ты не знаешь этого, граф?

– Нет.

– Ведь ты же в курсе всех новостей!

– Простите, ваше величество. А король знает этого жениха?

– Еще бы! Его отец приходил ко мне с просьбой подписать брачный договор: это…

Король, несомненно, собирался назвать виконта де Бра-желона, но вдруг оборвал фразу, нахмурив брови.

– Это?.. – переспросил Сент-Эньян.

– Не помню, – ответил Людовик XIV, пытаясь подавить охватившее его волнение.

– Разрешите, ваше величество, помочь вам вспомнить, – предложил граф де Сент-Эньян.

– Нет, по правде сказать, я сам не знаю, о ком я собирался говорить; смутно припоминаю только, что одна из фрейлин собиралась выйти замуж… но за кого, не могу припомнить.

– Может быть, мадемуазель де Тонне-Шарант? – спросил Сент-Эньян.

– Может быть, – ответил король.

– Тогда фамилия жениха де Монтеспан; но мадемуазель де Тонне-Шарант, мне кажется, никогда не держалась с ним так, чтобы он боялся сделать ей предложение.

– Словом, – сказал король, – мне ничего или почти ничего не известно о мадемуазель де Лавальер, и я поручаю тебе, Сент-Эньян, собрать сведения о ней.

– Слушаю, государь. А когда я буду иметь честь увидеть ваше величество, чтобы сообщить эти сведения?

– Как только ты добудешь их.

– Я добуду их моментально, если только они долетят ко мне с той скоростью, с какой я стремлюсь снова явиться к королю.

– Хорошо сказано! Кстати, не выражала ли принцесса какого-либо недовольства этой бедной девушкой?

– Нет, я не замечал, государь.

– Принцесса никогда не сердилась?

– Не знаю; она всегда смеялась.

– Прекрасно, но я слышу шум в передней; должно быть, мне идут докладывать о каком-нибудь курьере.

– Это правда, государь.

– Пойди разузнай, Сент-Эньян.

Граф подбежал к двери и обменялся несколькими словами со стоявшим у входа камердинером.

– Государь, – сообщил он, вернувшись, – это господин Фуке, который только что прибыл по приказанию короля, как он говорит. Он явился, но так как время уже позднее, то он не просит немедленной аудиенции; с него довольно, чтобы король знал о его приезде.

– Господин Фуке! Я написал ему в три часа, приглашая явиться в Фонтенбло на другой день утром, а он является в два часа ночи; вот так усердие! – воскликнул король, очень довольный такой исполнительностью. – Господину Фуке будет дана аудиенция. Я вызвал его, и я должен принять. Пускай его введут. А ты, граф, – на разведку, до завтра!

Король приложил палец к губам, и обрадованный Сент-Эньян выпорхнул из комнаты, распорядившись, чтобы камердинер ввел г-на Фуке.

Фуке вошел в королевский покой. Людовик XIV поднялся ему навстречу.

– Добрый вечер, господин Фуке, – начал король с любезной улыбкой. – Благодарю вас за аккуратность; мой посол, должно быть, прибыл к вам поздно.

– В десять часов вечера, государь.

– Вы много работали эти дни, господин Фуке, так как меня уверяли, что в течение трех или четырех дней вы никуда не выходили из своего кабинета в Сен-Манде.

– Я действительно работал в течение трех дней, государь, – отвечал с поклоном Фуке.

– Известно ли вам, господин Фуке, что мне нужно о многом переговорить с вами? – продолжал король самым любезным тоном.

– Ваше величество очень милостивы ко мне; разрешите мне напомнить про обещанную аудиенцию.

– Должно быть, кто-нибудь из духовенства собирается поблагодарить меня, не правда ли?

– Вы угадали, государь. Час, может быть, малоподходящий, но время человека, которого я привез, драгоценно, и так как Фонтенбло лежит на пути в его епархию…

– Кто же это?

– Новый ваннский епископ, которого ваше величество изволили назначить три месяца тому назад по моей рекомендации.

– Возможно, – сказал король, который подписал приказ, не читая, – и он здесь?

– Да, государь. Ванн – важная епархия: овцы этого пастыря очень нуждаются в его божественном слове; это дикари, которых следует воспитывать, поучая их, и господин д’Эрбле не имеет соперников в этом отношении.

– Господин д’Эрбле! – проговорил король, которому показалось, что он когда-то слышал это имя.

– Вашему величеству неизвестно это скромное имя одного из вернейших и преданнейших его слуг? – с живостью спросил Фуке.

– Нет, что-то не помню… и он собирается уезжать?

– Да, он получил сегодня письма, которые, по-видимому, требуют его немедленного приезда; и вот, отправляясь в такую глушь, как Бретань, он желал бы засвидетельствовать почтение вашему величеству.