– Я знаю, что это место проклято. Отлично знаю. Давай ближе к делу, – раздраженно поторапливал его Пивэйн. Желудочный сок начинал разъедать жизненно важные органы. – Я хочу есть. Скоро придет Вими.

От этого имени черта передернуло.

– Бр-р-р, она и при жизни-то у тебя не ангелом была, а теперь…

– Не смей так говорить, она до сих пор жива, и ты знаешь об этом! – прорычал Пивэйн. Копье собственного голоса пронзило его барабанные перепонки.

– Живой труп – он, конечно, живой, – согласился черт. – Но все мы понимаем, что это уже не жизнь, Пив.

Крипи с неподдельной жалостью посмотрел на Пивэйна, и жалость эта не была безосновательной. Продать душу – и за что? Он хотел поступить как лучше, хотел спасти Вими, а сделал только хуже.

Он собственными руками толкнул Вадому в лапы Существа, коего даже черти обходят стороной. Теперь она принадлежит Дому на веки вечные, и отныне даже в Ад дорога ей закрыта. Лишь вечные бесплотные скитания ждут любимую сестру после смерти (ну, то есть окончательного уничтожения тела), лишь пустота и тьма.

Пивэйн понимал, какую страшную ошибку совершил, но исправлять что-либо было слишком поздно. Заключенную сделку уже не расторгнуть. Пивэйн мог лишь смириться, жить как раньше, отложив переживания о дальнейшей судьбе на пару лет, но даже с этим он, глупец, не справился. Поддался гневу и оказался в колонии.

Две глупости подряд – и жизнь разрушена.

Маленькая когтистая рука, размером меньше, чем детский сжатый крепко-крепко кулачок, похлопала по плечу Пивэйна.

– Ты облажался, но ты хотел поступить правильно, – утешал обладать руки. – С точки зрения логики, религии, морали – да, ты облажался, причем в полной мере, но ты сделал сестру счастливой. А ведь именно этого ты хотел, разве нет?

Невзирая на свой статус, зачастую Крипи давал не самые плохие советы. Он утешал одинокого мальчика с самого детства и теперь не мог не облегчить боль единственного, кто стал ему дорог.

– Не знаю, от чего мне тошнее: от того, что я натворил, или от того, что единственный, кто меня утешает, – это демон, живущий у меня под черепушкой, – горько усмехнулся Пивэйн.

Повисло молчание. Пивэйн прокручивал снова и снова беседу с господином в черных круглых очках, который подсел к нему в парке в день смерти Вими. Непосредственный Начальник Крипи.

Почему-то вспомнился Морал.

Крипи ходил вдоль стола, утопая копытцами в ворсе ковра, время от времени спотыкаясь, путаясь в вылезших нитках, чертыхаясь себе под нос.

– Ты видел Пламя, Пив?

– Да.

– Конец близок, – прохрюкал черт низким несвойственным ему голосом, подражая выражением лица и торжественной позой актерам дешевого театра.

Допускал кривляния даже в самых серьезных речах Крипи то ли от привычки, то ли от подсознательного желания смягчить удар, наносимый в самое сердце Пивэйна, мальчика, с которым он пробыл так долго.

Снова повисло молчание. «У всего на свете есть конец, почему же так неприятно осознавать свой собственный?» – думал Пивэйн.

– Конец… – задумчиво повторил он.

– Для тебя – да.

– А Вими?

– О ней ничего не могу сказать, прости. Я – твой демон, не ее. Но, – чертенок замялся, – давай на чистоту, Пив, ее судьба уже предрешена.

Немой кивок, и снова тишина.

– Зачем ты все мне это говоришь? – спросил вдруг Пивэйн.

– Хочешь – верь, хочешь – нет, но ты для меня не просто сосуд для души, которую Начальство так хотело заполучить для коллекции. Я, можно сказать, вырастил тебя, я ведь для тебя как отец!

Собственная речь так растрогался черта, что пришлось промокнуть огненно-красные глаза мятым платочком, выловленным из бездонного кармана вельветовой жилетки.

– Я узнал кое-что, Пив, – проговорил Крипи серьезно. – Это, конечно, только слухи, Сверху, но… может, это что-то важное… – И снова многозначительная пауза. – Девчонка должна выжить, Пив. Не дай девчонке покинуть остров раньше срока. И будь душкой, не играй в героя. Ты меня понял?

Пивэйн молча, благодарно кивнул. «Я все понял», – говорил его кивок.

– Вот и славненько! – Крипи облегченно хлопнул в ладоши. – Пора мне людские душонки совращать, до скорой встречи!

– Ты меня еще навестишь или срок мой настолько близок? – жестко усмехнулся Пивэйн, провожая взглядом старого друга.

Черт не улыбнулся.

– Лучше сходи на исповедь, – сказал он. – Авось поможет.

Тик-так-тик-так. Тикали часы.

За дверью послышались размеренные неторопливые шаги и шуршание платья. Она все-таки не подшучивала над ним – это мысль порадовала Пивэйна, хотя любая мысль приносила невыносимые рези в голове. Он вернулся в положение, в котором проснулся, не желая, чтоб Вадома знала, что он уже давно не спит, что он говорил с Крипи. Чертенок никогда не вызывал симпатии у Вадомы.

«Обладателей рогов, Пиви, мы должны либо готовить на наш изысканный вкус и употреблять в пищу, либо изгонять святой водой и распятием в глубины Преисподней, откуда эти твари вылезли, – говорила она, трепля за смуглую щечку любимого братца. – Ты хочешь съесть его, Пиви? Нет? В таком случае прогони беса».

Тем, кто не знает Вадому, эти слова покажутся самым обыкновенным моментом в воспитании Лаветта. Тем, кто с ней знаком, стоит напомнить, что никто не рождается во тьме, в Объятья Ночи окунаются лишь отчаявшиеся, одинокие люди, в полной мере разочаровавшиеся в человечестве и самих себе.

В дверном проеме появилась стройная высокая фигура. В руках – серебряный поднос с чайничком, двумя пустыми чашками и тарелкой со странной на вид, неаппетитной массой. Она тихо прошла – нет, проплыла – по комнате и, поставив на столик поднос, села напротив брата. Она нависала над ним, изучая каждую черточку его лица. Обычно от таких жестов, от такой близости исходил жар, от Вадомы исходил холод.

– Я же знаю, что ты не спишь, – прошептала она. – К чему все эти игры? Мы давно не дети.

Несколько расстроенный разоблачением Пивэйн открыл глаза и посмотрел сестру, не в силах сдержать улыбки. Ее сурово сдвинутые брови умилили его.

– Сколько я проспал? – спросил Пивэйн, приподнимаясь на ненавистной кушетке не без помощи сестры.

– Четыре дня.

Ее голос такой же спокойный, как и всегда.

– Вот, поешь.

Рука, окруженная белоснежной манжетой, поднесла ко рту лежавшего ложку с той самой массой.

Пивэйн послушно открыл рот и проглотил кашу. Пускай он и понимал, что готовить сестра не умеет, что ее стряпней можно отравить целую деревню, он любил этот вкус.

Почти у всей еды, приготовленной Вадомой, был какой-то особенный, непохожий ни на что привкус. У большинства людей он вызывал рвоту. От одного запаха, доносимого с кухни, отцу и его гостям приходилось бежать в противоположное крыло Сейкрмола, зажимая носы, или скрываться в саду. Но Пивэйн любил этот вкус, этот запах, любил эту кашу, хотя и знал, из чего она была приготовлена.

Разваренная масса из неизвестных ботаникам круп, схожих чем-то по виду, но не по вкусу с овсянкой, выращенных на ведьмином огороде в пустующей части кладбища Лаветтов, не раз была доставлена в камеру Пивэйна, будучи утянутой в желудочки крыс и проглоченной верным вороном Эдуардом. Каша была омерзительно теплой, пропитанной зловоньем внутренностей проклятой птицы, но съедобной, приготовленной с любовью. Иногда Эдуард прилетал со сжатыми в цепкий когтях грызунами, их оставалось лишь освежевать и проглотить, не думая о вкусе и запахе.

Благодаря заботе и постоянным ухищрениям сестры Пивэйн не умер от голода; Вими, твердя себе каждую минуту, что брат не продержится без нее и двух суток, не давала своей слабой душонке впасть в уныние.

Разодрав материю бренного бытия, открыв друг пред другом бездонные Адовы пропасти, оставшись вдвоем, лицом к лицу, стоя нога к ноге на узком, изъеденном червями безумия перешейке, они удерживали друг друга от падения, неизменно подталкивая к самому краю и одергивая, подталкивая и одергивая, тем самым поддерживая хрупкое равновесие. Их сердца бились в унисон, хотя сестринское сердце остановилось много лет назад, а сердце брата замирало при одном лишь взгляде в пропасть. Но вряд ли кто-то станет говорить о Лаветтах такими замысловатыми фразами. Это своенравная семейка, живущая на острове Святой Надежды. Не более того.