«Я не могу это больше слышать. Я не хочу это больше чувствовать…» – стонал он, пытаясь отвлечься и думать о чём-то ещё – о чём угодно, лишь бы не слушать. Не замечая, как при каждой такой попытке его кожа покрывается каменной пылью.

Скандал закончился тем, что Драгана снова обвинила мужа в его мужской несостоятельности, добавив пару нелестных эпитетов о его «инструменте» и методах применения.

К боли добавилась ярость. Холодная, яркая. Авантюрин испугался, что Горан сейчас всё же ударит жену.

Но охотник вышел на улицу, громко хлопнув дверью. Надежды эльфа на прогулку в лесу не оправдались. Вместо этого Горан направился в трактир и, после короткого разговора, уединился с одной из продажных девок.

Авантюрин подпрыгнул, не веря своей удаче.

Такое событие просто не может не вызвать отклика в душе! Эльф кинулся во мрак, петляя по уже почти привычным коридорам и силясь разглядеть хоть какое-то движение.

***

Проститутка пыталась шутить и улыбаться, но, натолкнувшись на ледяной взгляд клиента, молча приступила к делу, надеясь только, что это не займёт много времени и что мужчина не будет груб.

Но Горан и не думал заканчивать побыстрее. Сказать по правде, удовольствия от процесса он почти не получал, а весь акт был скорее попыткой доказать себе, что обвинения жены – беспочвенны.

Он говорил Драгане, что не желает её тело, потому что у неё было слишком много любовников. Но он действительно не мог с ней спать. После всего, что она ему говорила, в её присутствии у него не получалось возбудиться, как бы он ни старался.

Мысль об этом злила его, и он двигался всё резче, схватив партнёршу за волосы и довольно больно их оттягивая.

А девка боялась пикнуть, опасаясь, что тогда он её точно ударит. Горан видел её страх, отчего весь процесс для него становился еще более бессмысленным…

***

Авантюрин понял, что это конец.

Если даже близость с женщиной не могла вызвать в душе охотника проблеска жизни, надеяться не на что. Эльф был уверен, что, покопайся он в мерзких стеллажах, обязательно бы нашёл какое-нибудь гадкое воспоминание, связанное с постелью. Вот только какой в этом смысл?

И какой вообще смысл в той жизни, которой живёт охотник? Когда ты окаменел настолько, что тебе даже не может быть больно без посторонней помощи, разве это – жизнь? Когда в душе обломки страха не отличить от останков удовольствия, когда повсюду расползается черная плесень…

Авантюрин встал и осмотрелся вокруг, будто впервые. Как он сразу этого не понял?

Здесь нечего искать. И уже нечего спасать.

Подобрав с пола длинный обломок, похожий на дубину, эльф нанёс первый удар. Он ничего не почувствовал и не видел, как побледнел Горан, как схватился за голову, оттолкнув вспотевшую и усталую девку.

Едва натянув штаны, охотник бросился прочь из трактира и скрылся в лесу.

Авантюрин наносил удар за ударом, методично круша уродливые статуи.

Что это было? Обломок радости? Жажда мести? В таком состоянии их просто не отличить.

Стеллажи оказались не такими хрупкими, как скульптуры. Черная гниль смазывала удары, полки стонали, но не поддавались.

«В чем смысл этих воспоминаний, если они несут только боль»? – с досадой думал эльф.

А охотник скорчился на поляне в лесу.

«Будь ты проклят! – шептал он, не в силах крикнуть. – Будь ты проклят! Это нельзя трогать, нельзя! Если я всё забуду, они снова сделают это со мной, слышишь? Я должен это помнить!»

Но Авантюрин его не слышал. Он был далеко от смотровой площадки, а каждый удар доставлял ему почти удовольствие, несмотря на то что руки уже были разодраны в кровь неудобным обломком.

Вот только никак не получалось справиться со стеллажами.

Авантюрин критически осмотрел бесконечные ряды воспоминаний. Подобрал с пола два небольших обломка и чиркнул ими друг о друга.

Гниль вспыхнула моментально. Горан кричал так громко, что его, наверное, можно было услышать и не подходя к экрану.

Но за гулом пламени больше ничего не было слышно.

***

На небольшой лесной поляне медленно приходил в себя мужчина. Он был наполовину обнажен, бос, но самое главное – совершенно не понимал, где находится. И вообще – кто он. Отчего-то его это не беспокоило. Внутри него было тепло и светло, как у младенца на руках матери.

Мужчина потер щеку, с удивлением ощутив на своем лице слёзы. А потом почему-то улыбнулся.

В нескольких метрах от него в траве лежала фигурка крохотного эльфа. Худого, невероятно грязного, с сединой в волосах. Фигурка была абсолютно неподвижна.

Но когда маленьким тельцем заинтересовались лесные муравьи, эльф вдруг вдохнул и открыл глаза.

Небо снова было синим, а не серым, в воздухе, перебивая друг друга, сплетались ароматы июньских цветов.

Влатко метнул нож, но дважды дал маху: не попал по крысе, а если бы и попал – ножик шлепнулся плашмя. Торопливо оглянувшись и убедившись, что свидетелей его позора нет, Влатко сел обратно на жесткую скамью.

«Дрянной ножик. Дрянная крыса, дрянная скамейка, и работа эта – дрянная. Какая разница, по какую ты сторону от решетки, если большую часть жизни всё равно торчать здесь, в холоде, сырости, в копании сотен крыс… Нет, не надо было мне соглашаться, ох, не надо…»

Будто в ответ на его внутренние сетования, в углу раздался сварливый писк крысиной драки. Свет масляной лампы туда не проникал, но и без этого Влатко хорошо мог представить всю мерзость этой картины: мыши и мелкие крысы не ввязывались в потасовки, дрались обычно откормленные, жирные особи, борясь за превосходство в стае. Таких боёв Влатко насмотрелся за последние дни предостаточно – наглые грызуны решали свои вопросы не только по ночам, в темных углах, но и прямо днем, устраивая разборки у всех на глазах. Порой распаляясь настолько, что визжащим мерзким клубком прокатывались практически по ногам.

«А всё гребаная гордость. Ну староват я уже в подмастерьях ходить… И что? У Антония я всегда был сыт, обут и одет, спал на чистой и сухой постели, а работал весь день в светлой мастерской, прямо у окна… Откуда мне было знать, что сидеть целыми днями в темноте так гадко?»

Влатко долго предавался унынию и корил себя и за ссору с мастером, и за то, что попросил протекции дядюшки и пошел в тюремщики…

«Работа как работа, – пожал тогда плечами дядюшка, – а через пару-тройку лет можешь подать ходатайство о переводе. Хоть в караульные, хоть в патрули… А хотя бы и в особого назначения! Служба есть служба. Надо где-то начать, зацепиться, а там уж и дело пойдёт… При короле никогда не останешься голодным, где бы ты ни трудился на его благо».

Во время этого разговора Влатко кивал и во всем соглашался с дядей. Однако теперь при мысли о том, что в этих подземельях придется провести не один год, живот сводило судорогой и всё время тянуло по малой нужде. Последнее – навряд ли от нервов. Скорей уж от вечно ледяного и мокрого пола…

Но вдруг все тягостные мысли разом вылетели из головы. Влатко вскочил на ноги, звякнув доспехами, и в ужасе начал озираться по сторонам.

Он уснул! Боги всемилостивые, уснул на службе!

Сердце колотилось, а ладони под перчатками стали липкими и противными. Влатко сильно тряхнул головой, но морок не рассеялся.

Кажется, он все-таки не спит. Но откуда тогда в его голове слышится музыка?

Влатко прошелся взад-вперед по коридору, стянул с себя одну перчатку и больно ущипнул руку, но ничего не помогало. Сладкая, обволакивающая, прекрасная песня не смолкала. Неуместная в подземелье, как куча навоза в бальном зале. Кому может прийти в голову петь в самом мерзком месте в мире? Да ещё и так красиво…

Через несколько минут Влатко оставил свой пост. Мысли о возможном наказании вяло плескались где-то на самом краешке сознания, заглушаемые непереносимым желанием найти источник звука.