Я боялась нарушить вымирающую тишину. Старшая изредка вздыхала, протирая лоб влажной салфеткой.
– Маргарита Павловна, вы себя хорошо чувствуете?
– Да… – женщина на мгновение зависла, повернула голову, будто только теперь заметила подчинённую, – У нас новый пациент, ты, наверное, уже слышала. Очередное чудовище. Сколько ещё ОНИ будут присылать отморозков?! Так, тебе заняться нечем?! Время сколько?! Ну-ка пошла убираться!
Я привыкла скачкам настроения, неоправданной жестокости, но содрогнулась. Что-то властное в грубом неженском голосе пугало, побуждая к послушанию. Вскочив, рукой задела стопку бумаг. Истории болезней, анализы и эпикризы веером зашуршали по полу. Ползая по холодному полу, дрожащими руками цепляла листы. Без очков не разобрать…
– Бестолочь!!! – старшая налетела, как коршун, – Тебя близко нельзя ни к чему подпускать! Всё испоганишь, криворукая!
– Простите, я сейчас соберу… – пропищала я.
Массивные разбухшие руки рвут волосы, сжимают шею.
– А ну пошла с моих глаз! Слышала? ПОШЛА ВОН! И чтобы этих бумажек здесь не было, а сортиры блестели! Ты меня поняла?
Спокойствие я обрела на ободке унитаза в женском туалете, где рыдала в одиночестве. Впереди часы наедине с ведром и тряпкой. Как золушка, подумала я и, смахнув слезу, невольно улыбнулась.
– Таблетки получаем! – кричит старшая.
Звучит сирена. Подъем. Время набирает ход.
Заплаканной с опухшим носом и разводами под глазами я увидела ЕГО впервые. Конвоиры выстроились полукругом. Самый крупный отворил дверь изолятора. Вкатили кресло, доложили по рации. Кто бы там ни был – его боялись. Изнутри клетки постучали трижды: зверь пойман. Колёсики зашуршали по плитке. Фантазия, подпитываемая детскими фобиями, рисовала портрет Ганнибала Лектора. Время-глицерин загустело от холода.
Молодой… Возможно, на год-два старше. Красивое лицо обрамлено седыми висками. Взгляд-рентген, лишенный и капли безумия, но осушивший рюмку отчаяния. Уставшие глаза человека прожившего долгую жизнь. На губах улыбка горькая, точно хлебнул ледокоина. В каталке больной походил на зомби, но живые глаза сказали больше. С трудом верилось, что увечный мальчишка накануне дал бой полудюжине приставов.
Кортеж миновал решетку и скрылся. От страха тряслись ноги, потекли подмышки. Понимала: если продолжу улыбаться, то скоро дверь без ручки закроется за мною. Мгновенно… Если существует любовь-сестра вспышки серы о черкаш, это она, клянусь!
Следующей ночью я не смогла уснуть, тысячи раз прокручивая образ заключенного. Перемалывала мысли, поглощая кофе кружку за кружкой, пока сосуды не лопнули под натиском крови и соплей. Изнасилование ушло на второй план.
***
Ноябрь
Мне больше ни надо прятатьъ днивник в падушку. Ребята каторые меня обижали ушли в ИНТЕР-НАТ
Я свабодно гаварю много слов. Мама Папа Лина Жизнь Планета кошка Тётя Друзья .Лина принисла мне книжку ВОЛШЕБНИК ИЗ ИЗУМРУДНОГО ГОРОДА. Вот бы мне тожи найти настаящих друзей чтобъ ани памагли мне найти валш Волшебника и попрасить у него много ума. Мама у миня совсем нету друзей И НИКТО ИЗ МАЛЫШКОВ ни хочет со мной дружить.
Он не спал, только думал, кто же накормит?
Если нет никого, то кто меня вспомнит?
Он глядел, начиналась весна, а для него втянулась зима.
Он остался один… Один навсегда…
Сирота…
11 дикабря 20005
Сигодня я начал стричь ногти и порезал палиц. я ни спицально просто ножници тупые попались. У миня потикла кровь. А няня сказала што я бесталковый. она кинула мне тряпку и сказала чтоб я сам убирал сваю Заражен ую кровь. Я сделал как она сказала и вытер за сабой.
Кагда пришла Лина я спраисл что такое ЗАРАЖенная кровь а она сказала что это кагда плахие клетки крови борются с хорошими. Я всё понял. Мама я савсем не глупый!
Я слышал как Лина ругается с няней изза миня. Она сказала чтобы та ни смела больше так никагда гаварить А та сказла что у ние свои дети и она думает о них. Она сказала что ни хочит заразиться сама и заразить дочку
Она называла Лину ВИТАЛИНА АНДРЕИВНА. Я записал сибе на первую страничку днивника и буду павтарять целый день чтобы выучитъ наизустъ
***
Этой ночью Влад навестил меня впервые. Я никогда не задумывался, почему ОНИ приходят. Но теперь понял: каждый из близких оставил яркий отпечаток в сознании, наследил в памяти. Переживания, эмоции, совместные проблемы и радости, тысячи слов, сказанных и несказанных друг другу, не могут умереть вместе с пустым телом. Нет, не душа! Нечто большее. Излучение неведомое науке, двадцать пятый кадр прожитого. Погибшие будут жить среди извилин, в воспоминаниях, пока тебе это важно. Закрой глаза, и услышишь шепот до дрожи знакомых голосов.
В полумраке умерли тени. Уличный фонарь моргнул, забился в конвульсиях и погас. В крайней вспышке блеснул наполненный влагой единственный глаз. Показалось? Нет. Юноша стоял боком, стесняясь своего изъяна. Мне стало жаль его, хоть я и зарекался сочувствовать мёртвым. На секунду чердак наполнился светом утреннего солнца, колонны, своды обрушились кубиками. Потолки и пол свернулись в рулоны, обнажая старые зеленые стены приюта. Возле одной из них на подранном линолеуме, по-турецки сложив ноги, сидит упитанный мальчишка. Сине-красный спортивный костюм износился. Парень взъерошил кудрявые черные волосы и оглушительно заржал. Он вновь что-то рассказывал, но я пропустил очередную историю. Хочется запомнить его таким, но пройдут годы, и образ щекастого мечтателя сотрется. Прошептал:
– Иди сюда. Не бойся…
Тот, кто вышел из темноты был изнанкой человека. Словно плюшевый медведь, выпотрошенный жестоким ребенком, Владик шёл вразвалку, волоча перебитую лапу. Калека едва слышно хрипел, плевался кровью сквозь свёрнутую набок нижнюю челюсть. Бедняга, тяжело дышать с переломанной грудиной?
– Тяжело, Макс. Не советую пробовать, – выдавил друг, считав мысли. Синхронизировался.
Чёртов фонарь отдохнул и наполнил вольфрамовую душу светом. Я увидел покорёженный профиль. Мягкие покровы головы разорваны от виска до затылка отломками костей черепа. Деформированная голова подрагивает на сломанных шейных позвонках. Правой половины лица нет. Парень с натугой зашевелил тем, что когда-то было ртом:
– Ну как ты, друг? Хреново выглядишь…
Покойник поднял висящую ремнём руку, с удивлением посмотрел на культю. Затем спокойно вытер запёкшуюся на лбу кровь лохмотьями свитера.
– Кто бы говорил… Влад, скажи: почему сейчас? Почему ты пришёл только сейчас?!
– Тише, Макс, не шуми. Я почувствовал, что ты нуждаешься в помощи. Думаешь, проще всего покончить с ЭТИМ? Свести счёты с жизнью, и пусть те, кто тебя довёл до края, пожалеют! Пусть плачут, суки! Да?
Мертвец поперхнулся кровью, схватился за живот и осел на пол. Извиваясь согнутым в знак вопроса позвоночником, подполз, облокотился на стену. Отхаркнул сгустком:
– Это не помогает, я пробовал…. Знаешь, что там за кулисами? Ни-че-го. Нет рая, ада, чистилища. Только серое ничто наедине с несбывшимися мечтами. Зачем нужна преисподняя, если злоба, бессилие и жалость к себе сварят быстрее?
Ребёнок внутри меня хочет обнять покалеченное создание, и, возможно, тогда жизнь включилась бы на реверс. Мы вновь окажемся там, среди прогнивших балок приюта.
Чушь! Прошлого не вернуть! Я вспыхнул:
– Так, ты пришёл меня переубедить? Ради чего? Ты мёртв! Мёртв! И Стася тоже!
Друг почувствовал угрозу. Съёжился, прикрыл лицо:
–Тебе нужно лечиться, Макс. И бороться за то, что по-настоящему дорого…
– Ты боролся, а? Как ты посмел, сыкло? ПОЧЕМУ ТЫ БРОСИЛ МЕНЯ?!
Владик не ответил. Растворился. Трусливый крысёнок!
Фонарь умер окончательно. Ноздри вдохнули затхлый запах грибка и гнили. Зашумели ржавые коммуникации водопровода, зашуршали по углам крысы. Потёк испариной. Ногти до крови впились в ладони.
***
Густая венозная кровь цедит сквозь пальцы. Ледяная ладонь держит крепко, как единственную на этом свете опору, искусственный позвоночник и вертикаль к центру Земли. Хрустят окоченевшие суставы. Белые, потерявшие пигмент ноги, кажется, вот-вот сложатся, но ступни намертво прикипели к кафелю.
