Месячные, первый день.

Я обнимаю маленькую капризу, вытираю подушечками пальцев слёзы:

– Хорошо. Любимая, давай в июле. Только ты и я. Нужно только немного подождать и… Мы справимся.

Воздух отчаянно стучал в остатки мозга

Талант отчалил от сознаний острова

И мы давно с тобой синхронно не кончали

Иллюзия решённой проблемы, это я умею. В красных от прожилок глазах приговор.

……………………

Я ловлю себя на мысли, что крайние десять минут бесцельно листаю каналы. Убийства, новости, тошнотворные ситкомы. Стася, разгоряченная после душа, переодевается в черный пеньюар. Рисуется перед зеркалом, втирая в кожу рук пахучий крем. Что это? Виноград?

«Ты снова выйдешь из душа, мы снова выключим телек, и я лечу…»

Ложится рядышком. Моя кукла Барби. Кажется, она говорила: «не надо, у меня болит живот». Страсть сильнее. Затыкаю рот поцелуем, сжимаю руки, кусаю шею. Стася брыкается, кричит, но я не могу разобрать. Моя зависимость. Мой инсулин. Тигрица не сдаётся. Царапает, кусает. Пальцы нащупали влагу, порвав миллионы связей в мозгу. Мы покорились безумству. Разница потенциалов растёт. Тысяча и один вольт. Искра, разряд, молния между телами. Запах пота и смазки. Переворачиваю девушку на живот, заставив биться в конвульсиях.

Кажется, она шепчет: «ПРЕКРАТИ!». Кажется, она кричит: «НЕ ОСТАНАВЛИВАЙСЯ!». Слова растворяются в стонах. Когти рвут кожу. Клыки вгрызаются в шею. Быстрее! Удары в такт. Быстрее! Переплетенные ноги разрывает судорогой, выворачивает. Кончаем синхронно.

Окурок делает круг почёта по кольцу унитаза и скрывается в канализации. Стася в ванной. Шумела вода, но, кажется, я слышал всхлипы.

В свете телевизора видны засосы. Перестарался. Глажу волосы, спину. Ищу губы. Девушка отворачивается, и поцелуй приходится в щеку. Ласкаю шею, мочку уха, дразню тело. Она всегда была загадкой… Но сейчас… Что-то неуловимое во взгляде. Грусть… сожаление? Вина? Я обязательно узнаю.

Что может быть приятнее, чем любимая, засыпающая на груди? Мы нашлись среди тысяч чужих. Неразлучные, как Арлекин и Коломбина.

……………………

– Макс, у меня воспаление яичника. Ты понимаешь, я возможно никогда не смогу иметь детей.

Я осёкся. Так вот оно в чём дело. Солгал:

– Всё у нас будет хорошо. Мы тебя вылечим. Поверь мне, сейчас всё лечиться.

– Правда?

– Правда!

Стася дарит долгий поцелуй.

– Ты представляешь, я читала, что наши дети могут жить здоровыми! И у них будут родители!

Я не представлял. Мысли понесли меня прочь из этой квартиры. Вспомнились ЕЁ губы: влажные и податливые. Бездонные зелёные глаза, озорная улыбка. Изгибы шеи, дорогой парфюм. Возбудился, взорвался.

***

Я с ужасом ждала дня, когда совпадут наши дежурства. Знала, Глеб не отпустит, подтасует карты, как выгодно. Дружки подменятся, да и ещё похлопают победителю. Он расскажет всем, да в таких подробностях, что сама поверю, как послушно раздвинула ноги. Пожаловаться матери? Главврачу? Скажут, взрослая девка, пора рожать.

Начало октября. Третье… Проклятое число. Я дежурная медсестра, Глеб старший от санитаров на сутки. Суббота. Не настал полдень, как персонал разъехался. Дежурный врач отпросился до вечера, можно не ждать. Мы, меньшие братья и сестры, прикроем.

Я позавидовала им. За окном подвывает ветер, блуждает сквозь трещины, чтобы умереть сквозняком в коридорах. Низкие облака плачут моросью. В носу свербит, хлюпает. В такую погоду хочется укрыться пледом и, распивая чай с чабрецом, перечитывать старые книги. Любые, лишь бы утонуть в сказочном мире.

К удивлению, Глеб не проявлял и капли интереса. Вежливо поздоровался, поделился свежими сплетнями. За весь день санитар встретился не более трёх раз. Поглядывал безразлично, со скукой. Притворство, вот что это! Такие, как он не нападают при свете дня.

Некогда было раздумывать над причиной перемен, но где-то внутри я надеялась: отступил. Ближе к вечеру ошеломление сменилось паранойей. Я избегала общих мест, ежесекундно оглядывалась, ожидая увидеть тень за спиной. Пришлось уйти в работу, чтобы панические мысли не свели с ума.

Ровно в десять свет в коридорах с дверями без ручек погас. Я пахала в прачечной, сортируя по стиральным машинкам проклятое бельё, пахнущее мочой и мужскими выделениями. Казалось, грязные кальсоны с желтоватыми разводами – один из кругов ада длиною в вечность. Специально для меня, грешницы.

В шуме вращающихся барабанов я не услышала скрипа двери. Глеб подкрался тихо, как истинный хищник, растерзал за секунды. Я поздно ощутила мощные пульсирующие бёдра сзади. Сильная рука окольцевала грудную клетку. Крик ужаса отразился от зажавшей рот ладони и ушёл в лёгкие, стиснул нутро. Укусила мясистую плоть до мяса. Сплюнула солоноватую кровь.

Санитар чертыхался, няньчя повреждённую руку. Грубо толкнул на пол, навалился. Центнер мышц вдавил в бельё, перекрыл кислород. От боли рвущихся волос пыталась выть. Насильник рванул халат так, что осыпались пуговицы. Грубые пальцы нащупали грудь. Ноги сплелись, как змеи. Что-то твёрдое тёрлось о живот, конвульсировало. Я пыталась вкопаться в гору белья. Прикусила грязную ткань, прожевала. Брезгливость в прошлом. Мужчина тёр, кусал шею и плечи. Звериный рык смешался со стонами.

Топот в тишине корпуса спас от позора. Урод одёрнулся, замер. Зря я принимала его за хищника. Сейчас Глеб походил на жирного кастрированного кота, нагадившего в горшок с цветами. Потная от возбуждения ладонь по-прежнему закрывала половину лица, мешая дышать. Я замычала, бессильно глотая воздух. Тяжелое колено придавило бедро до судороги. Испуганные щенячьи глаза налились кровью.

– Один звук, сука, и я прибью тебя! – прошипел насильник.

Шаги приближались. Человек пять, может больше, спешили по коридору, и я молилась, чтобы неизвестные заглянули внутрь. Насильник натянул штаны, закидал меня охапкой вещей. Погас свет. Хлопнула дверь.

Хотелось снять кожу, простирать и повесить обратно. Очки канули в темноте. Сплюнула. Карабкалась по куче тряпья, как по склону. Запуталась, прокатилась по холодной плитке. Шаг, ещё шаг. Краешек стола возник из ниоткуда. Руку прострелило от мизинцев до плеча. Свернулась зародышем. Пусть закончится пытка, прошу…

Лампы под потолком налились светом, ослепили разнеженные полумраком глаза. На пороге вырос заместитель главного врача, Дмитрий Михайлович – грузный мужчина сорока пяти лет с вечно кислым лицом. Заносчивый, истеричный педант, мечтающий о непременном поклонении царской персоне. Я узнала его по силуэту. Секунд на пять доктор замер, идентифицируя свернувший комок, как человека. Властно спросил:

– ТАК, ты кто?

Голос грубый, раздраженный. Промямлила, что дежурная медсестра.

– Я что, обязан тебя искать, блять? Где доктор? Заканчивай заниматься хернёй и БЕГОМ готовить изолятор!

Снаружи уже суетились трое сонных санитаров, среди которых и мразь с наспех перемотанной рукой. Глеб стрельнул молниями и скрылся из виду. Я бегло осмотрела себя. Ссадины на коленях налились кровью. Халат грязный, напоминает лохмотья. Волосы вспотели, клеятся к лицу.

Я подготовила изолятор за десять минут. Словно измотанный червь втянула кольца в каморку сестринской и выключила свет. Так безопаснее.

В коридоре что-то происходит: крики боли, борьба. В щёлке мелькают камуфляжные куртки. Кто-то смачно сплюнул на пол. Свиньи.

Проснулась от холода. Из зарешеченных форточек струится слабый свет. Сколько я проспала??? Половина пятого, первые лучи. В отделении сон, лампы светят вхолостую. За столом, сгорбившись, пишет Маргарита Павловна, старшая медсестра. Проскользнуть не вышло.

– Светлова? Ты где шляешься? Садись, поможешь мне заполнить бумажки.

Даже в собственное дежурство эта женщина не считает должным приходить без опоздания минут в сорок, а сейчас воскресное утро. Что происходит?

Послушной марионеткой я присела рядом, ожидая новых упрёков. Краем глаза поглядывая на наставницу, пыталась уловить изменения в мимике. Лицо вопреки правилам, отретушировано сантиметровым слоем пудры. Губы в ярко-жёлтой помаде подрагивают, обнажая морщинки в уголках. Серебристые взбитые «химией» волосы напоминают тесто. Всё, чтобы выглядеть моложе своих лет.