Я перебираю вслепую, скрывшись капюшоном. Жаль, не мантия-невидимка – всего лишь ветровка. Я не одинок. Едкая морось вынуждает людей прятаться в панцири.
Пешеходный траффик – движение молекул. Люди-атомы. Хаос. Город ударами каменного сердца разгоняет кровь в артериях проспектов, венах улиц и капиллярах переулков. Гольфстрим денежных потоков не поменяет климат. Озоновые дыры скрылись за солнцезащитными очками. Крыши дышат смогом. Поток плотный, виляю гадюкой. Людская масса даёт шанс смимикрировать. Я растворился в ней, как рафинад в горячем кофе. Раз и всё.
Пелена туч, приплывшая с севера, окислила небо в непроницаемо-серый цвет, украв лучи солнца у мёрзнущих кварталов. Дождь усилился. Проспекты забликовали зеркалами луж, спящих в резервуарах искалеченного асфальта. Снег скроет испражнения осени. К сожалению, людская озлобленность не грязь. Её не спрячешь покрывалом белого наста. Что бы Вам ни говорили: дождь, утро, понедельник, магнитные бури или кривой парад судьбоносных звёзд: всё чушь. Какие мысли душат несчастных, мешая скулам сократиться в фальшивейшей из улыбок? Апатия, злоба и недосып поработили души, и ни один экзорцист не изгонит бесов прочь.
В висках-гейзерах растет давление, глаза слезятся. Красные цифры светофора издеваются, молодеют медленно. Я форсирую «зебру», спешу, но спустя секунду догоняет стадо заблудших овец. О штанину трётся терьер на поводке несимпатичной хозяйки. Необъяснимо. Может я стал невидимкой, растворившись в текстурах города? Сколько в толпе нас, теней, скользящих помехами кинескопа? Сквозь рябь прибордюрной лужи просвечиваю я: молочно-белое лицо с красным вулканом носа, взъерошенные черные волосы и круги под голубыми глазами. Моё существование – коллаж из фотографий в черно-белых тонах. Я мысленно checkинюсь в каждой точке путешествия по каменным джунглям. На снимках не разобрать лица, пространство меркнет в негативе. Амфитеатр одного зрителя. Колизей мертвецов не радует глаз, как ни играй фокусом. Градиент растёт в геометрической прогрессии.
Сквер безлюден. Голые кроны деревьев, охраняющих аллею, походят на раскуроченные остовы ЛЭП. Заброшенный парк шепчет молитву осиротевшим лавочкам.
Рыночек, одна из барахолок, как грибы прорастающих на благодатной почве бедных районов. Я изучил с изнанки мир палаток и лотков. Вдохнул запах ларьков с шаурмой, проглотил фальшивые улыбки торгашей.
«Мужчина, куртки зимние недорага… зимние куртки выбираем. Армани, версаче, ковали. Недоорага».
Подземный переход испоганен граффити. Старые лампы моргают, имитируя триллер. Нищий тянет покрытую струпьями руку, намекая на милостыню. Как заклинание шепчет: «Христа ради». Увы, он не знает, что я из поколения тех, кто к совершеннолетию закрякал от отчаяния в унисон юному Скрудж Макдаку.
Свет в конце тоннеля близок, но впереди не рай: спальный район. Шаг за шагом нависают саркофаги девятиэтажек, исчадия брутальной архитектуры страны советов. А вокруг бескрайнее море кварталов-близнецов и дворов, оплетенных паутиной теплотрасс – оазисов для бездомных. Здесь среди травмированных коррозией детских площадок бьётся в агонии призрак коммунизма. Молодежь рыщет по чужим кошелькам в поисках монеты на мефедрон. Вот оно – наше панорамное окно в Европу, где сытый бюргер увидит не только стильный пиджак, но и грязные семейные трусы.
Ты ругаешь страну, хотя ещё так молод.
Хотя в руках айфон и кофе, а не серп и молот.
Мы будем забыты эпохой, и похуй.
В подъезде тепло, но при дыхании рождаются облачка пара. Почтовый ящик полон бесполезной рекламой. Суши, окна, массаж и стяжка пола. Угадай, что общего? Сожжённая шаловливыми ручками кнопка лифта мертва. Коктейль диких ароматов витает между этажами. Готов испытать парфюмерный оргазм? Едкий табачный туман с ядовитыми миазмами мусоропровода. Запах пота, мочи, дерьма. Шприцы и наполненные ДНК «гандоны». Стонущая от голода лишайная кошка. Испоганенные маркером стены с облупившейся штукатуркой.
«Почему Маша шлюха?! Кому задолжал Диман?»
В икотных судорогах бьётся управдом, женщина с жидкими кудрявыми волосами, собирающая на ремонт подъезда. Утопия. Стасина дверь деревянная с безвкусной резьбой и маленьким, будто пупок ребенка, глазком.
Престарелый холодильник «Саратов» хрипит проржавевшим компрессором. Пыльные иконы покоятся на угловой полке. Перекидной календарь мёртв с эпохи, когда подростки мастурбировали на постеры полуобнажённой Кармен Электра. Закурил, с удовольствием поглощая клубы. Ноздрями отпустил наружу. Кольца неровные, тают туманом вокруг лампочки.
На обед пару засохших бутербродов. Кредитный телевизор контрастирует совдеповскому серванту с книгами Рождественского и сервизами. Старый диван скрипит. Нет сил даже помастурбировать. Подушка-магнит пахнет любимой. Стася ещё в больнице. Есть час-полтора на сон.
В тишине нарушаемой дробью дождя щелчок замка режет слух. Я сплю, но слышу скрип петель и шуршание пакета с продуктами. Мимолётную чечетку каблучков, вжик молнии босоножек. Приоткрываю глаза, щурясь от света. Нужно заставить ослабевшее тело покинуть тёплый кокон одеяла, встретить.
– Макс, ты приехал? Помоги разобрать продукты.
Протираю глаза. Струи сквозняка кусают голые щиколотки. Укутавшись пледом, словно черный плащ, пролетаю коридор. Нахожу Стасю на кухне. Взмахнув «крыльями», обхватываю сзади, сжимаю груди. Шутливо надуваю щёки, не получив заслуженной улыбки.
– Привет, – шепчу на ухо, прикусив мочку.
– Привет, Макс, – едва слышно промурлыкала девушка. Не повернулась, продолжая копошиться в пакете.
– Ты как? – укутав сокровище пледом, губами исследую затылок, изгиб шеи. Массирую плечи, – Моя зайка устала?
Холодное после улицы тело вибрирует, хочет освободиться. Неужели пакет из «Магнита» сейчас главное? Десяток яиц, колбаса, молоко и хлеб. Прожиточный минимум.
– Стася, что-то случилось? Как прошло обследование?
Любимая пожирает тёмными глазами, на губах усталая улыбка. Контуры лица очерчены, кожа бледнее, чем обычно. Чмокаю в губы.
– Что? Всё хорошо, Макс. Надоело до чертиков кататься туда по два раза в неделю. Ты что будешь кушать?
Удивительно. Столько лет вместе, а я так и не разгадал её взгляд, рентгеном просвечивающий душу.
– А у нас есть выбор? – огрызнулся я, но тут же устыдился. Прозвучало жалко. Девушка посмотрела исподлобья.
– Макс, иди в комнату. Я поставлю вариться пельмени.
– А ты не голодная?
– Чайку попью. Я в столовке перекусила.
Ужинаем в тишине. Без удовольствия поглощаю разваренные пельмени. Стася, устроившись на подоконнике, цедит пахучий чай и потягивает ментоловую сигарету, Vogue. Вытянула ноги, облокотилась, смотрит в ночь. Махровый халат едва прикрывает бёдра. Дым клубится под потолком. Каждый о чем-то молчит. Из динамика старенького Самсунга льётся престарелый трек Локи Дога «Подгрузило». Она любит сопливую лирику. «Подгрузило». Звучит, как ода нашим отношениям.
На поле бремени, вне зоны времени
Зоны действия сети, по голове парабеллумом
И пробелы нажимаю вместо текста о любви в стихах
Не смогу я тебе это объяснить никак
Тишина добивает меня первым:
– Зая, расскажи что-нибудь. Полтора месяца не виделись…
Стася не слышит, утонула в омуте мыслей. Я бы многое отдал, чтобы узнать её мысли. Утопить диссонанс.
Я дал слабость в 2004,
Когда твой образ поборол мой мозг на полном серьезе
Серьезно…
Хочется говорить. Как раньше, в обнимку до рассвета, прерываясь для занятий животным сексом.
Девушка оживает внезапно. Взгляд безумный, как у Харли Квинн. Выпускает дым ноздрями и, словно боясь слов, выпаливает:
– Макс, а давай уедем. СЕЙЧАС! Бросим всё и сбежим…
В её глазах: мольба, отчаяние и крик о помощи. Беру за руку. Ладонь влажная, холодная.
– Милая, куда ты собралась? – упёрся я.
Стася делает крайнюю затяжку и нервно тушит бычок о край консервной банки.
– Ну, нет… Я имею ввиду уедем на пару дней в горы… – она всхлипывает, – Я никогда не видела, горы, море. Я устала… Кредиты, работа, учёба, работа, долги. Разве мы не люди? Деньги – это бумага. Снимем домик в Домбае. Проведём время вдвоём!
