— Джон, ты просто образец деликатности! — упрекнул его Мэтьюз.

— А что такого? — возразил доктор, скрестив руки на груди. — Дам здесь нет, краснеть и падать в обморок некому. И за весь вечер я не сказал ни одного дурного слова!

— Нет, но ведь от твоего внимания не ускользнуло, что жена доброго полковника, чьим гостеприимством мы пользуемся, в положении? Ты не боишься каким-нибудь грубым или неловким словцом оскорбить нашего хозяина?

Но доктор Маккей, очевидно, совсем этого не боялся. Напротив, он повернулся к полковнику и поинтересовался как ни в чем не бывало:

— Вы ведь не собираетесь запирать жену в комнатах и укладывать в постель? За ужином она мне показалась вполне здоровой. Если вам дорога жена, послушайте моего совета: не занимайтесь ерундой и предоставьте ей свободу вплоть до родов! У меня есть напечатанная брошюра, там я излагаю все доводы в пользу своего метода и подтверждения его действенности. Точнее, при себе нет, но могу для вас разыскать ее и прислать из Лондона.

— Моя жена мне очень дорога, — сурово отвечал полковник; развязный тон молодого доктора несколько его покоробил. — И, признаюсь, у нас с ней идут споры о том, следует ли ей ждать родов в постели. Но объясните мне, — продолжал он серьезно, — если все нынешние советы наших семейных докторов неверны и даже вредны, почему же врачи продолжают их давать, а все общество — им следовать? Если, как вы говорите, все эти практики приводят к смертям и матерей, и детей, почему же мы до сих пор от них не отказались?

Доктор Маккей, просияв, выпрямился и значительно поднял палец вверх, словно только этого вопроса и ждал.

— Все потому, — проговорил он торжественно, — что англичане слишком консервативны! Упрямо держатся за старое. Какой-нибудь обычай существует сотни лет — значит, пусть существует и дальше, как бы он ни был отвратителен или опасен. Плевать, что это давно устарело, плевать, что люди от этого мрут — англичане будут продолжать, потому что и деды их так поступали, и прадеды, и так делалось испокон веков, а что предками заведено, то не нам менять!

— Это свойственно не только англичанам, — охладил пыл своего разгоряченного коллеги мистер Мэтьюз. — Вспомни, как держатся за свои обычаи индусы!

— Тем огорчительнее думать, как недалеко мы, цивилизованная нация, от них ушли! О роженицах и младенцах мы заботимся ненамного лучше индийских туземцев. И ведь они держатся за свои обычаи лишь потому, что не знают ничего лучше — а стоит показать им лучшие методы и объяснить их пользу, охотно их перенимают! А найдется ли в нашей благословенной стране хоть один англичанин, готовый действовать так же?

Явная ирония, с которой шотландец произнес слова «наша благословенная страна», не пришлась полковнику по душе; он угрожающе нахмурился — однако получил в ответ лишь широкую и чистосердечную улыбку.

Мистер Мэтьюз, вечный миротворец, ощутив возникшее между доктором и хозяином напряжение, постарался вернуть беседу в безопасное русло.

— Полковник Брэндон, вы, должно быть, поражены этими новыми идеями?

— Ничуть, — отвечал полковник. — Просто теперь понимаю, почему моя жена так настаивала на том, чтобы все время своего визита к Феррарсам вы провели в нашем доме.

— Для нас это приятный сюрприз, — с любезной улыбкой ответил мистер Мэтьюз. — Мы с доктором люди не слишком светские, от английской жизни отвыкли и обычно плохо ладим со знатными дамами. Приятно встретить хоть одну добрую леди, которой мы пришлись по душе. Хотя, осмелюсь сказать, нам повезло, что миссис Брэндон, приглашая нас погостить, еще не была знакома с моим товарищем… и другом, — добавил он поспешно, поймав вопросительный взгляд доктора Маккея.

— Неужто вам плохо в Англии? — поинтересовался Эдвард. — Мне кажется, всегда радостно оказаться на знакомой почве, среди людей, говорящих с вами на одном языке.

— О нет, не так уж плохо, — дипломатично ответил мистер Мэтьюз. — У каждой страны есть и свои достоинства, и недостатки. И там, и здесь велика нужда и во врачах, и в служителях Божьих. Ни одна страна не совершенна.

— Однако, полагаю, Англия ближе всего к совершенству, — сухо улыбнувшись, заметил полковник, и тем покончил спор.

Доктору Маккею хватило ума не возражать. Искушение явно было велико — однако доктор пробормотал что-то о том, что ради памяти своей матушки-англичанки промолчит, и, поднеся к губам свой стакан, опустошил его одним глотком.

— Кстати о матерях-англичанках, — заметил Эдвард. — Не пора ли нам вернуться к дамам? А в ближайшее воскресенье, — обратился он к мистеру Мэтьюзу, — приглашаю вас выступить у нас в церкви. Уверен, мои прихожане с интересом выслушают рассказ о ваших миссионерских трудах и вознесут молитвы за их успех.

Мистер Мэтьюз принялся многословно его благодарить; тем временем мужчины вернулись в гостиную, где две сестры ожидали возвращения мужей и гостей.

Полковник с беспокойством ожидал, что доктор Маккей продолжит рассуждения о правильной организации родов и о неверных рекомендациях доктора Барнса, и уже готовился его остановить; однако в присутствии дам доктор оказался полной противоположностью самому себе в мужской компании. Теперь он был воплощением вежливости и приличий: не повышал голос и не говорил ничего такого, что могло бы смутить или оскорбить нежные чувства дам. И глубокий звучный бас, и шотландский акцент, и горячие карие глаза, и густые черные бакенбарды — все это, вкупе с умеренностью и любезностью, на которые доктор оказался вполне способен, делали его необычным, но интересным и поистине очаровательным гостем.

Если полковник опасался, что тему родовспоможения поднимет сама Марианна, то и эти страхи оказались напрасны. Роль хозяйки, принимающей гостей, Марианна тактично уступила сестре, сама говорила немного — и ни слова о медицине.

Единственный раз было упомянуто об этом предмете, когда гости попросили Марианну сыграть на фортепиано, и она ответила: хорошо, но что-нибудь коротенькое и простенькое — муж беспокоится за нее, когда она играет длинные и сложные сонаты. На это полковник любезно отвечал: беспокоиться не о чем, ведь сейчас с ними доктор Маккей — и если он заметит, что Марианна чрезмерно напрягается или делает нечто для себя небезопасное, разумеется, не преминет об этом сказать.

Вечером, когда гости разошлись по спальням, и полковник вместе с Марианной уединились в общей спальне и переоделись в ночные сорочки, готовые лечь в постель, они наконец заговорили о предмете, волновавшем их обоих.

— Ах, миссис Брэндон, — начал полковник, показывая этим обращением, что далее последует шутка, — жаль, что вас не было с нами в кабинете, когда доктор Маккей говорил о родовспоможении. Вам было бы очень любопытно его послушать!

— Вот как? — откликнулась Марианна, едва поднимая глаза от сборника сонетов, лежавшего на туалетном столике с ее стороны кровати.

На губах ее мелькнула легкая улыбка, до того милая, что полковника охватило почти неудержимое желание сжать жену в объятиях и расцеловать. Однако он поборол искушение. Вместо этого сел на кровать — так близко, что ясно чувствовал аромат ее духов — и, строго глядя на нее, проговорил:

— Нет нужды изображать удивление. Я прекрасно понимаю: вы с Элинор сговорились и, под предлогом визита собрата-священника к Эдварду, привезли сюда этого врача, чтобы я его выслушал. Что ж, я выслушал и полагаю, что в его словах есть резон. Дорогая моя, пожалуй, я готов предоставить вам больше двух недель свободы.

— Правда? — прошептала Марианна.

Слабость ее голоса удивила ее саму. Марианна должна была бы бурно радоваться тому, что заветное ее желание исполнилось — но сейчас все чувства, все мысли ее занимала близость мужа. Торопливо и неловко, чему-то вдруг смутившись, она отложила книгу.

— Правда, — так же, полушепотом, ответил он.

Марианна ощутила его теплое дыхание и запах портвейна, которым полковник угощался перед сном. И какой-то странный, острый и сладкий трепет родился у нее внутри — то ли от этого запаха, то ли от блеска его глаз, то ли от того выражения, с каким муж на нее смотрел.