— Полковник, — заговорила она, когда горничная вышла, и они остались за чаем вдвоем, — я не такое уж хрупкое создание, и одно неверное движение меня точно не убьет. Вы огорчались, когда я считала вас немощным стариком; так подумайте о том, что и мне обидно, когда во мне видят этакую фарфоровую куклу, до которой страшно дотронуться.
Полковник нахмурился, передавая ей чашку чая — уже вторую.
— Знаете, только нынче ночью, сжимая вас в объятиях, я осознал, насколько вы… насколько вы беременны!
Марианна рассмеялась, смутив этим полковника.
— Разве можно быть более или менее беременной? Либо ты беременна, либо нет.
— Я… право, не знаю, как пояснить значение своих слов, не нанеся вам оскорбления, — проговорил он торопливо и, чтобы скрыть свое смущение, поскорее уткнулся в чашку.
— Вы хотите сказать, что я страшно располнела, а вы этого не замечали, пока не попробовали меня обнять? Но, полковник, вы ведь никогда раньше меня не обнимали! Как же заметили разницу?
По лицу полковника она поняла, что ему не хотелось бы развивать эту тему.
— Признаюсь, это странное чувство, — заметил он, помолчав. — Очень странно делить с вами постель, быть рядом, обнимать вас… и знать, что там, внутри вас, живет и растет дитя.
Марианна задумалась, пытаясь вообразить себе его чувства.
— Та лондонская повитуха, что подтвердила мое положение, много рассказывала и о зачатии, и о родах. Тогда я была поражена своим несчастьем и почти не могла думать о будущем. Но как жалею теперь, что не слишком внимательно ее слушала и не задавала вопросы! — А затем она добавила — как бы невзначай, словно о самой обычной вещи, удивив своим спокойствием даже себя самое: — Но вот что помню точно: она говорила, что близость с мужчиной во время беременности вполне дозволительна, что ни беременной, ни ребенку это не вредит. Хотя в тот миг, конечно, я и подумать не могла, что действительно стану в эти месяцы близка с мужчиной… с моим мужем, — добавила она с улыбкой.
Полковник бросил в ее сторону короткий, но полный значения взгляд.
— Дело не только в здоровье и благополучие вашем или ребенка. Я не хочу вас тревожить. Вы так сладко спали сегодня… я боялся повернуться лишний раз, чтобы вас не разбудить.
— Вы забываете, что большую часть жизни я делила постель с сестрой, — с улыбкой ответила Марианна. — Если уж я заснула — ничто, кроме холода, меня не разбудит!
— Хотите сказать, что ваш сон постоянен и крепок, как ваша любовь?
— Полковник, да вы сегодня настоящий поэт!
— С такой женой нельзя не быть поэтом!
С этими словами он отставил чашку и потянулся к сладчайшему десерту — к губам своей жены.
Однако прошло лишь несколько дней, и настроение Марианны резко изменилось — вместе с самочувствием. Она по-прежнему любила мужа, но игривые мысли ее более не посещали; напротив, о супружеских утехах она теперь и думать не могла. Опротивела ей и еда, прежде доставлявшая удовольствие: вкусы ее менялись почти ежедневно, от того, что с удовольствием ела вчера, сегодня ее тошнило, так что Марианна не представляла, как бы пережила эти недели беременности, не будь у нее богатого мужа, готового идти навстречу любым пожеланиям жены.
В этом Марианна призналась Элинор. В ответ та улыбнулась своей понимающей улыбкой и ответила: мол, сестре повезло намного больше, чем большинству женщин, и такую удачу стоит ценить. Тут Марианна сообразила, что самой Элинор приходится постоянно экономить — и она, когда забеременеет, точно не сможет капризничать в еде или баловать себя редкими фруктами. Марианна покраснела, начала извиняться — но Элинор спокойно заверила ее, что вовсе не обижена, что она привыкла к скромному достатку и, когда настанет ее черед носить ребенка, без сомнения, со всем справится, как справлялась до сих пор.
У Эдварда и Элинор дела шли как нельзя лучше, а это означало, что оба были постоянно заняты. Забота о доме, о скоте, помощь прихожанам, которые приходили в дом пастора со своими бедами и днем, и ночью –все это почти не оставляло Элинор времени на визиты; однако в большом доме она старалась бывать так часто, как только могла. Все чаще Марианна с грустью замечала, что теперь они живут в разных мирах. Она по-прежнему скучала по сестре, по ее обществу, по ее спокойствию и уверенности в себе; однако жизнь в огромном роскошном доме, с целой толпой слуг в ее распоряжении, совсем не походила ни на прежнюю их жизнь, ни на нынешнюю жизнь Элинор. Сестры по-прежнему нежно любили друг друга, старались во всем друг другу помогать, однако, пожалуй, уже не во всем друг друга понимали: различные повседневные обязанности и различный досуг все сильнее отдаляли их друг от друга. Порой Марианна с тоской вспоминала о годах детства и жалела о том, что не стремилась быть ближе к сестре прежде, пока замужество и семейная жизнь неизбежно не развели их в разные стороны.
Постоянным якорем для них оставалась суббота. В этот день деревенские жители собирались в церкви на службу, а после проповеди Эдвард вместе с женой шел обедать в большой дом. Весь день, до самой вечерни, четверо дорогих друг другу людей проводили под одной крышей, наслаждаясь обществом друг друга, прежде чем пути их снова расходились.
Марианна полагала, что женитьба изменила Эдварда к лучшему. Природная застенчивость более не заслоняла собой его характер, открытый, благородный и искренний. Семейное счастье смягчило его; он оставил едкий и насмешливый тон в разговорах, более не досаждал Марианне выражениями невыносимо дурного (по ее мнению) вкуса. Споры между ними стали редки — а если они все же спорили, то по-дружески, не пытаясь друг друга задеть и уязвить. Впрочем, женитьба изменила не только Эдварда — сама Марианна тоже стала добрее и терпимее к людям. Она больше не выискивала в других недостатки, не судила свысока и готова была прощать слабости — тем более, человеку, который сделал счастливой ее сестру.
Несмотря на дурное самочувствие, ложиться в постель Марианна пока не собиралась и, более того, старалась гулять в любую погоду, если только полковник прямо этого не запрещал. Поскольку он обычно сопровождал ее повсюду, едва ли она могла бы выйти без его позволения.
Но однажды в воскресенье, в теплый и ясный весенний день, Марианна решила выйти на прогулку в сопровождении Элинор. Вдвоем они обогнули дом и пошли по дороге. Элинор сразу предупредила: слишком далеко заходить не стоит, ведь полковник будет волноваться, не видя их из окна.
Однако ни Элинор, ни сама Марианна не предвидели того, что произошло во время этой прогулки. Едва они миновали шпалеру, как на дороге перед ними выросла статная фигура в черном плаще-крылатке — фигура, увы, слишком хорошо обеим знакомая.
Марианна отшатнулась в изумлении и страхе, а мужчина в черном плаще двинулся прямо к ним. Шляпу он надвинул на глаза, быть может, для того, чтобы труднее было его узнать; однако у женщин не возникло и тени сомнения — слишком узнаваем был его стройный стан, широкие плечи и жеребец, которого он вел в поводу.
Пораженная его внезапным появлением, Марианна, однако, мгновенно овладела собой — лишь крепче оперлась на руку Элинор, надеясь, что он не заметит перемены в ее позе. Не раз она думала о том, что скажет ему, если каким-нибудь невероятным случаем они вдруг встретятся; и теперь, когда ее обидчик стоял перед нею — и, по крайней мере, имел совесть хотя бы казаться удрученным и пристыженным — она, по счастью, сохранила самообладание.
— Что вам здесь нужно, мистер Уиллоуби? — спросила она так холодно, что он вздрогнул от ее резкого тона.
Пораженный таким холодным приемом, он не сразу нашелся с ответом. С невольным любопытством Марианна вглядывалась в былого возлюбленного. Уиллоуби был по-прежнему очень хорош собой — быть может, даже лучше прежнего, ибо теперь лицо и фигура его носили на себе печать меланхолии, столь любезной романтическим сердцам. На лбу залегли глубокие морщины, вокруг сурово сжатых губ обозначились тени, в глазах, обведенных черными кругами, поселилась глубокая тоска. Казалось бы, чего еще желать юной леди? Статный красавец, сраженный горем, стоит перед ней, молчаливо моля о прощении и утешении! Но теперь Марианна смотрела на него иными глазами: слишком хорошо знала она, что за этим привлекательным фасадом скрывается низость и пустота.
