– Мама, но ведь Надя твоя внучка! Единственная. Врачи говорят, что с операцией нельзя медлить, счет идет на дни! Ты же знаешь, что мужа моего сократили давно, да и где ему заработать такие деньги? Это же неподъемная для нас сумма!

– А мать здесь причем? Я что ли толкнула тебя под венец с этим нищебродом? Или рожать заставила под сорок? Я предупреждала, что шансов родить нормального ребенка в твоем возрасте, ещё и от твоего муженька практически нет! Ты послушала меня? А? Так почему я сейчас должна слушать тебя? Да и нет у меня таких денег. И не будет! Я всю жизнь карабкалась сама из того деревенского дерьма, в которое меня затянул твой папаша. И не цеплялась за карманы родственников. Мне никто не помогал, когда я с вами двумя осталась!

Вера перестала всхлипывать, её как будто толкнули в ледяную прорубь. Она вдруг четко осознала, что это был нелепый самообман – рассчитывать на помощь матери. Резко выпрямилась, встала с кухонной табуретки и подошла к окну. Там огромной опухолью чугунного цвета наливалась ноябрьская туча, распластавшись на крышах унылых общаг.

– Никто не помог, говоришь, да, мам. То есть, внезапно свалившаяся квартира в центре Невского – это только твоя заслуга? А поездки твои после смерти папы по «Европам» – это тоже ты сама добилась? И начальник папин здесь совсем ни при чем, да? Поэтому ты Ваське на днях миллион отвалила на машину? Потому что у тебя денег нет. Для меня, как всегда, нет, а для братца – здрасьте пожалуйста. Так, мам?

– Ах ты, мерзкая паскуда! Да куда ты свой нос суешь? Не смей матери дерзить, дрянь такая! Ты не знаешь, каким трудом это всё досталось и что мне стоило прокормить двух оглоедов в те дурные 90-е. И не лезь в мой карман. Да! Дала я Василию денег, но взаймы. Потому что он, в отличие от его непутёвой сестрицы, точно вырастет человеком. Да и как ему, скажи пожалуйста, на дырявой «Тойоте» в офис ездить? Когда у него такие перспективы. Это тебе в жизни ничего не интересно, кроме вышивок да охламона муженька. Ну так и сидите у себя в общаге молча! Попрекать она вздумала. Да если бы не я, ты давно бы уже с голоду окочурилась!

Мать с треском швырнула трубку на дорогой журнальный столик, багровыми пятнами вспыхнули островки гнева на шее под толстым колье. Да, не так она себе представляла разговор с Верой, не ожидала такой подлости и дерзких упреков.

А поздним вечером, переборов обиду на неблагодарную дочь, она набрала её номер и сказала:

– Дело у меня к тебе есть. Не успела днем рассказать, когда ты накинулась. Я готова вам выделить определенную сумму. С возвратом, разумеется. По срокам торопить не буду, но и дарить не готова. Иначе вы так и будете паразитничать на моем состоянии. Но дам деньги с одним условием: ты выписываешься с дочерью из моей квартиры.

Ничего, свекровь пусть вас к себе вписывает. А мне квартиру разменять надо. Негоже тридцатилетнему перспективному менеджеру с матерью на одной площади ютиться. Разъезжаемся мы. Конечно, не в такие хоромы, ну да ладно. Из Васьки выйдет толк, чует мое сердце. Он мне ещё втройне возвернет все мои вложения. Приходи завтра, да не домой, а сразу в паспортный. Как выпишешься, так и ссужу тебя деньгами. Только миллионов, конечно, не жди. Пара сотен есть у меня в заначке, откладывала на поездку.

На утро мать и дочь, старательно отводя глаза друг от друга, подавали документы серолицей равнодушной паспортистке. Обменялись парой фраз: где Вера собралась лечить дочь, что надо было с самого начала в благотворительные фонды обращаться, на том и расстались.

Завернув за угол дома, Вера ещё раз пощупала толстую пачку купюр во внутреннем кармане пальто, рухнула на бетонный поребрик у парковки и разрыдалась. От облегчения, что можно сделать частичный взнос в клинику, от щемящей жалости к дочке и своему мужу-недотепе, от унижения и обиды, от тоскливой ветреной погоды, которая перекочевала из ноября в её душу и поселилась там надолго.

До того самого момента, пока врачи через многие месяцы, бессонные ночи и дни не сообщили Вере, что с болезнью девочки удалось справиться, что они стойко прошли все невзгоды, и впереди их ждет долгая счастливая жизнь без зловещего призрака хвори за спиной.

От избытка чувств, которые накатили мощной волной, Вера вдруг захотела поделиться радостью с матерью. Разорвать бесконечный обет молчания, родившийся в момент передачи двухсот тысяч, поблагодарить от души, попросить прощения за всё и простить самой.

Два года минуло с момента их последнего разговора.

Тогда Вера ещё не знала, что мать сменила номер телефона. Да и телефон сам пропал, точнее, был изъят толстым волосатым медбратом в интернате для престарелых за «ненадобностью полезных гаджетов бесполезным бабкам». Не знала Вера и того, что в интернат мать сдал Верин единоутробный брат Василий, после того как её разбил частичный паралич после инсульта.

Что Василий теперь обитает один в той самой роскошной трешке на Невском с новым дорогущим ремонтом в стиле хайтек. Благо, матушкины средства, годами копившиеся в валюте и низколиквидных акциях, позволяли Василию жить на широкую ногу и не слишком утруждать себя карьерными скачками в офисе за Фонтанкой.

Не узнает Вера и того, что мать в интернате подолгу просиживает одна на пружинистой коридорной койке в застиранном напрочь халате и смотрит-смотрит-смотрит в маленькое окно, за которым листья бледно-ржавым ковром устилают дорожку к воротам, что уже не откроются для неё. Плачет уже нечасто, как в начале своего бесконечного пути в интернате, всё реже глаза её наполняются слезами при мысли о ненаглядном Василии, все чаще сердце корёжит мысль о нелюбимой дочке Верочке от нелюбимого мужчины, но Вера никогда не узнает и об этом…

В нашем подъезде, прямо над нами, жил Вовка. Его семья считалась неблагополучной: родители пили, а когда денег на выпивку не хватало, отец вымещал зло на жене и сыне. Вовка часто приходил в школу с синяками.

– Алеш, меня тревожит твоё общение с этим мальчиком, – мама кивнула на потолок.

– Да уж, – вздохнул отец. – Что из него выйдет? С такими-то родителями…

– А помочь ему можно, мам? – спросил я.

– Макаренко ты мой доморощенный, – мама обняла меня за плечи, – чем же ему помочь…

На десятилетие родители подарили мне шахматы. В складном деревянном коробе лежали изящные фигурки, покрытые лаком. Отец показал, как они ходят, разъяснил суть игры и вручил книгу с этюдами Ботвинника.

Чаще всего я разбирал упражнения во дворе на скамейке.

– Что за игра у тебя такая, научить можешь? – я обернулся, за спиной стоял Вовка.

Я рассказал всё, что знал про шахматы, а потом мы играли до позднего вечера.

Утром он снова ждал меня на скамейке: его лицо и руки были в синяках и ссадинах. Все лето мы с Вовкой сражались на равных.

– А у меня сегодня день рождения, – сказал Вовка, – только мне никогда ничего не дарят. Сегодня они опять напьются, – он вздохнул и кивнул в сторону своих окон, – и папка снова начнёт драться.

– Это тебе, – я протянул Вовке книгу с шахматными этюдами, – можно играть без доски, в голове. И поздравляю тебя с днём рождения.

От неожиданности Вовка взмахнул рукой и сбил с переносья простенькие пластмассовые очки со сломанной, но аккуратно обмотанной синей изоляционной лентой дужкой. Шмыгнул носом, пугливо оглянулся на свои окна, и его влажные глаза с длинными густыми ресницами наполнились слезами. Он всхлипнул, словно собирался заплакать, наклонился, поднял с травы очки, протер стекла кончиком рубахи и дрожащей рукой водрузил их на нос. Со смущенной улыбкой на лице прошептал:

– Ёлки зелёные, – и спрятал книгу за пазуху.

Потом он еще долго сидел на скамейке, с тоской смотрел на голые окна своей квартиры, ожидая, когда в них погаснет лампочка, словно голова змеи, свисающая с потолка на длинном тонком проводе.