«И всё же есть поступки, моральную оценку которым возможно дать на основании их названия. Пример: „задушить ребёнка“. Кто не осудит такой поступок, даже не зная его обстоятельств?» Действительное название поступка в данном случае «задушить». То, что задушен ребёнок, – обстоятельство поступка. Если известно, что кто-то задушен, ещё неизвестно нравственное содержание поступка. Может быть, задушен был кровожадный маньяк последним усилием его жертвы. И даже если задушен ребёнок, невозможна моральная оценка поступка до выяснения обстоятельств. У Чехова есть рассказ о девочке-няньке, которая, выведенная из душевного равновесия капризным поведением и плачем вверенного ей ребёнка, в отчаянии в полусне задушила его. Ребёнок был задушен ребёнком. Это трагедия, а не убийство.
Тут не место углубляться в вопрос, одинаковы ли у всех народов нравственные представления, но разбирая высказывания Д. Локка или Д. Юма на этот счёт, видишь, как небрежно тот и другой пользуются языком. Под понятия «практические принципы» и «нравственные правила» подводятся и обычаи, и привычки, и традиции, и случайные предпочтения. При таком невнимании к действительному значению понятий «мораль» и «моральный» невозможно не прийти ко взгляду, что моральные представления одних народов отличаются от моральных представлений других народов; что моральные представления народов должны различаться сообразно их условиям и обстоятельствам. Но в таком случае всё дозволено, лишь бы всё совершалось сообразно условиям и обстоятельствам. Между тем моральные представления сами составляют обстоятельства жизни – обстоятельства незыблемые и неизменяемые, и на них ориентируется нравственное сознание. Если при соответствующих обстоятельствах всё дозволено, попытки составления моральных кодексов с одинаковыми принципами для всех бессмысленны. Принципы могут быть сформулированы так, что они будут действительны лишь для сегодняшнего дня и только для данного человека здесь и сейчас. Несомненно, различны обычаи, привычки и внеморальные ценности в разные времена и у разных народов, но основополагающие моральные принципы не затрагиваются этими различиями, они вневременны и надындивидуальны.
Локк полагает, что невозможно назвать хотя бы одно моральное положение, с которым будут согласны все[14]. Из этого он делает вывод, что нет таких положений. Между тем из этого следует лишь, что такие положения неформулируемы в слове. Легко сформулировать заповедь «Не убий!», но невозможно сформулировать эту заповедь в таком виде, чтобы согласие с ней всех стало необходимым. Легко найти аргументы, дозволяющие убийство в каком-то случае; но не аргументы, дозволяющие всякое убийство. Оттого, что не могут быть найдены подходящие слова для обоснования морального принципа, не следует, что отсутствует сам этот принцип. Принцип может восприниматься внутренним чувством, но слово – слишком неподходящий инструмент, чтобы возможно было с его помощью представить непозволительность поступка в такой же убедительной форме, в какой его непозволительность очевидна непосредственно. Неописуемы в словах и чувства, но из этого никто не сделает вывод, что чувств нет или что одни люди способны к одним, а другие к совершенно иным по сущности чувствам, которые первым неведомы. Неописуемо в словах и чувство долга, тем не менее каждый знает, что это такое. Неописуемы и качества вещей, но они легко узнаваемы, и так же обстоит дело с моральным чувством и моральными принципами.
Моральное веление проявляет себя как особого рода внутреннее принуждение поступить так-то. Ни один поступок не следует из своих обстоятельств с логической необходимостью. Поступок становится неизбежным в результате морального веления; но бессмысленно пытаться побудить человека к совершению поступка или к отказу от него предложениями в повелительной форме типа «Не кради!» или «Не убей!». Моральное веление может быть действенным. Отдельным словом или предложением моральное веление не может быть вызвано в душе, но оно может быть вызвано описанием поступка, если при этом перечисляются такие характеристики поступка, которые в своей совокупности вызывают моральное одобрение или моральное негодование.
Осуждая или оправдывая убийство, мы можем в обоих случаях ошибиться. Следует ли из этого, что верная моральная оценка конкретного случая убийства невозможна? То, что убийство не всегда аморально, – неразрешимая проблема для богословов и философов-моралистов, связанных в своём мышлении и своих суждениях повелительной формулой «Не убий!». В скольких случаях возмущаются обстоятельствами убийства, а не фактом убийства! «Как поднялась рука этого человека на такое кровавое и страшное дело?» А если бы дело не было кровавым и страшным, осудили бы тот же поступок так же, как его осуждают за то, что он был кровавым и страшным? Неоспоримо, что убийц осуждают зачастую не за поступок, но за жестокие обстоятельства поступка. Тут сознание имеет дело с двумя предметами: с убийством и его обстоятельствами. Осуждается либо убийство, либо обстоятельства, либо то и другое, либо одно осуждается, а другое нет. Если убийца позаботился о том, чтобы не причинить боли и страданий жертве, кто-то увидит в этом даже признаки следования моральному закону.
Осуждение не является неизбежной реакцией на убийство. Но как возможно, что в одних случаях тот же поступок вызывает единодушное осуждение, а в других – очевидцы молчат или даже ликуют? Тут имеет место неверное понимание термина «тот же самый». Одинаковые причины с неизбежностью вызывают одинаковые следствия, и если обнаруживается случай, противоречащий этой закономерности, самый поверхностный анализ позволит установить, что мы имеем дело не с таким же событием, как в предыдущем случае. Нет абсолютно одинаковых событий, нет и одинаковых случаев убийства, поэтому невозможна одинаковая реакция на убийство во всех случаях.
В убийстве есть таинственная привлекательность. Есть такая привлекательность и в смерти, но насильственная смерть больше волнует воображение. Уберём из жизни убийства и смерть, и жизнь утратит присущую ей ценность: не будет причины дорожить ею, поскольку не будет возможна её утрата. Выдающиеся творения поэтов и художников и высокие проявления духа немыслимы при отсутствии трагических моментов в жизни. А что может быть трагичнее смерти? Убийство обладает притягательной силой не по причине своего аморального характера – если он имеет место; в убийстве привлекательно иное – то, что всегда имеет место: «Всё, всё, что гибелью грозит, для сердца смертного таит неизъяснимы наслажденья». Поэт высказал истину, высказать которую не решается философ. Убийство наполняет душу чувством, которое сродни мистическому. Это чувство переживается как особого рода удовольствие. Этого удовольствия стыдятся, но подавить в себе не могут. Аморальное осуждают, ужасное любят. Человек – моральное существо. Из того, что он не осуждает какое-то убийство, следует не то, что он аморален, но то, что для него это убийство не аморально. Зрелище приготовлений к казни злодея, душераздирающие вопли казнимого, топор, занесённый над ним – всё это наполняет душу особым чувством, переживаемым как удовольствие. И никому не придёт в голову воскликнуть: «Остановись, палач, ведь сказано: не убий!». Такого бы толпа растерзала на месте.
Но и аморальность, если её проявления необычны, если это из ряда вон выходящая аморальность, странно притягательна и вызывает не только недоумение, но и изумление; в этом изумлении тонет моральное осуждение. Большое зло страшно, но и таинственно притягательно и волнует больше, чем малое зло. Чтобы оказаться сопричастным ко злу, чтобы испытать постыдное, но сладкое содрогание души, бессчётные толпы стекались к местам казней – глазеть на страдание и муки. Ныне прогресс, ныне нет публичных казней; ныне те же толпы устремляются за теми же ощущениями в кинозалы и театры, а в новейшее время зло и убийство стали вхожи в дом и стали желанными гостями в нём: нажатие кнопки – и убийца, под зловещую, конечно же, музыку (разве возможно полноценное наслаждение убийством ближнего без музыкального сопровождения?) входит, крадучись, в вашу гостиную или спальню. Обыватель алчет зла и чужой (всегда чужой!) смерти, хотя бы и ненастоящей. Но что бы он ни дал за то, чтобы присутствовать при настоящей казни, настоящем поединке гладиаторов, настоящей дуэли! Страдание (всегда чужое!) и убийство (всегда другого!) скрашивают размеренную и бессобытийную жизнь обывателя (и только ли обывателя?), утоляя тоску души по необычному и ужасному. Откуда эта тоска? Ницше спрашивает: «Существует ли… интеллектуальное предрасположение к жестокому, ужасающему, злому, загадочному в существовании, вызванное благополучием, бьющим через край здоровьем, полнотою существования?»[15]. Тут с гениальной чуткостью узнано: полнота существования губительна для духа. Дух пресыщен и рвётся за ставшие тесными привычные рамки; в близости к ужасному, к смерти, к переходящему границы морали – утоление этой странной жажды, странной тоски. Соберите толпу вокруг себя и крикните: «В таком-то месте должно было совершиться убийство, но оно было предотвращено; в другом месте случилось убийство, кровавое и ужасное». Все бросятся в это второе место. Никому не придёт в голову устремиться туда, где убийство было предотвращено.
