Может быть, если бы она этого не услышала, её жизнь смогла бы наладиться. Диагноз был не таким уж неутешительным, и всё же отравил ей последующие годы ложной, совершенно бессмысленной надеждой. Как послушная ученица, Гермиона ждала. Ни словом, ни взглядом, она ни разу не намекнула Люпину, о чем они говорили, пока он с кровоточащей дырой в груди лежал у неё на руках. А он так ничего и не вспомнил. Вернее, решил не вспоминать.

По стеклам забарабанил дождь. Гермиона, выйдя из состояния паники, наконец обнаружила, что стук в дверь прекратился. Первичный шок сменился усталой горечью и беспокойством. Новый колокольчик зазвенел внутри. Он ушёл?

Еле слышно ступая, она подошла к двери и прижалась к ней ухом.

— Ремус? — произнесла она негромко, всё же надеясь услышать ответ.

По ту сторону двери раздался шорох, как будто кто-то к ней прислонился.

— Гермиона, — его голос снова обрёл настойчивость. — Впусти меня. Мне нужно тебе всё объяснить.

Отпирать дверь было рискованно. Деревянная гарантия, разделявшая её жалкую привычную стабильность и скорбящую трещину сердца, легко поддавалась уговорам. Из глубины её пропасти с осторожностью пробивался белый упрямый цветок.

— Ты сказал, что был со мной не до конца честен, — Гермиона поджала губы и нерешительно коснулась ручки двери, но не спешила её открыть. — В чём?

На улице загудела соседская машина.

— Ты всё правильно поняла, — пристыжено ответил Люпин. — Я… тогда в Хогвартсе, когда ты спросила о том, что я помню.

— Ты соврал мне?

Послышалась еле уловимая усмешка.

— Если я скажу, что у меня не было выбора, ты мне поверишь?

Её захлестнуло волной справедливого гнева. Как он мог воспользоваться этой обтекаемой фразой? Дешёвое оправдание, достойное второсортных мыльных опер для домохозяек. Люпин не имел права на неё, он всегда был выше этого. Потому все условности остались позади: Гермиона распахнула дверь, чтобы обрушить своё негодование на него лицом к лицу.

— Выбор есть всегда, — выпалила она, но стоило ей увидеть его снова, как вся былая уверенность посыпалась к чёрту.

Он стоял перед ней, как виноватый ребенок, и в то же время решительно настроенный на искупление. Печать вины, хорошо отличимая от предыдущих — незаслуженных, затаилась в его голубых глаза, которые снились ей все эти годы.

— Да, и однажды я его уже сделал, — Люпин неопределённо кивнул, как будто речь шла о чём-то отвлечённом, а затем снова посмотрел на неё. — Оказалось, что я вообще-то трус. Лишь один раз мне хватило смелости, да и то от привкуса приближающейся смерти.

Он сделал еле заметный шаг вперёд. Гермиона зачарованно следила за его жестами.

— Я здесь, чтобы оправдать свою трусость, — продолжал он. — Я говорю, что у меня не было выбора, — я не вру. Воспоминания о битве долгое время причиняли мне боль, и я видел, что другим тоже. Мне говорили, что пока я был без сознания, ты была рядом. Интуитивно я знал почему. Но вспомнить не мог.

— Мне и не нужно было, чтобы ты вспоминал о том, как… — Гермиона прикусила язык. Имела ли она право говорить об этом даже теперь?

— Как ты спасла меня? — закончил за неё Люпин. — Да, я почти год этого не помнил. Я понимал, что кто-то помог мне, кто-то залечил мои раны. Я догадывался, что это была ты. Но ты молчала, говорила со мной как-то односложно, будто не хотела.

— Я боялась ранить тебя! — у неё загорелись щёки. — Врачи предупреждали, что ты должен всё вспомнить сам, иначе может быть хуже.

— Значит, мы неправильно поняли друг друга.

Вот-вот готовая разорваться откровенность забирала у Гермионы последние частички самообладания.

— Мне показалось, ты не хочешь мне о чём-то рассказывать, — Люпин задумчиво почесал бровь, хотя на самом деле это было не больше, чем попытка выиграть несколько секунд на раздумья. — И я спросил Тонкс. Она сказала, что ты очень переживаешь, консультируешься с врачами. Что ты стараешься оградить меня от чего-то, что могло меня огорчить.

Головоломка медленно восстанавливалась в исходный рисунок. Тонкс была хорошей девушкой и вряд ли из корыстных целей внесла толику неразберихи в эту и без того запутанную историю. Но узел завязался именно на этом месте. Одну медаль они рассматривали с разных сторон, так и не решаясь взглянуть на оборот.

— Ты подумал, что произошло что-то, о чём я сожалею? — Гермиона тяжело дышала от напряжения по всему телу. — Ты решил, что обидел меня?

— Очень долго я не знал, — согласился Люпин. — Но когда ты спросила… тогда я всё помнил.

— Почему?

Её вопрос беспомощным опавшим листом прошелестел в полуночной тишине.

— Потому что снова испугался, — наконец выдавил из себя Люпин. — Ты была так красива в тот вечер, так юна и так абсолютна… Я подумал, что смогу предложить тебе взамен — неряшливую бедную жизнь с сотней проблем, комплексов. Твои амбиции, твой живой ум, твои перспективы в конце концов! У тебя столько всего могло быть впереди, а мои смешные чувства утянули бы тебя на дно в самую бездну.

— Ох, Ремус!

Не стирая слёз с мокрого лица, Гермиона бросилась к нему на шею и начала истово целовать. Губы, щёки, виски, лоб — ей хотелось, чтобы каждая клетка его тела запомнила навсегда, что для неё нет большего счастья, чем быть рядом с ним, чувствовать его тепло, ощущать себя любимой им. Он ответил ей с тем же иступленным безумием. Подхватив её на руки, так, чтобы беспрепятственно целовать, Люпин шагнул в дом и почти машинально захлопнул ногой входную дверь. Этой ночью не случилось никакого чуда, никакого особого волшебства. Просто время, которое всегда помнит о самом главном, наконец наступило для них обоих.