Они остановились перед поручнем, ограничивающим доступ к картине. Джоконда смотрела на них, они — на неё. Пауза затягивалась.

— Ну, что будем делать? — спросил наконец Нуар.

— Да, мне тоже интересно, — вторила ему картина. — Как вы будете решать возникшую проблему?

Ледибаг потёрла виски. Ей казалось, что удача, что так щедро осыпала их кампанию своими дарами, бралась прямиком из мозга Маринетт. Не зря же ей так сложно было думать после особо удачных для Чудесных моментов?

— Может, сломать стекло? — предложила Маринетт.

Для сохранности полотна то было накрыто стеклянной подушкой, которую акума не стал ломать. Маринетт не знала, по собственной ли прихоти демон этого не сделал, или же просто не смог. В любом случае, чтобы добраться до Моны Лизы, от стекла им пришлось бы избавляться.

— Тогда акума вырвется наружу, — покачала головой Таролог. — Стекло, как соединение огня и песка, неплохо заземляет и не даёт акумам пройти в мир. Не зря же барокамера для моего тела была стеклянной.

— А глифы?

— Они просто не позволяли акуме разломать хранилище пополам. И сдерживали её, конечно.

— Предлагаю уничтожить картину, — Нуар показательно зевнул, словно не происходило ничего особенно интересного, и закинул руки за голову. — Катаклизм и пуф, все дела. Пепел, так и быть, я уберу.

Мона Лиза приоткрыла губы в более широкой улыбке. Блеснули острые клыки, тонкие, как иглы — такой же зубной набор был у большинства акум, что Маринетт видела. Что у Гробовщика, что у Упыря, что у Мусоралочки — у всех словно был один и тот же стоматолог.

— Милый, не советую, — сказала картина. — Если ты убьёшь мамочку живописи, то что же будет с её детками? Детки сойдут с ума от горя и начнут крушить всё подряд…

Маринетт цыкнула и раскрутила йо-йо. Они могли застрять здесь на долгие часы, — судя по всему, этот полководец был из говорливых акум, которых она терпеть не могла, — так что стоило уже взять дело в свои руки и просто призвать Талисман Удачи.

В руки ей спланировал маленький лотерейный билетик с большими цифрами. Двадцать?

— И что это должно значить? — вздохнула Ледибаг, убирая билетик в йо-йо.

Супер-зрение, как назло, тоже ничего не подсказывало. Тишина и глушь, никаких маленьких намёков или одного большого ответа. Ни-че-го.

— Миледи, не хочу ни на что намекать, но я слышу, как к нам приближается… ну, много кто приближается.

Маринетт и сама это слышала. Видимо, Джоконда обладала некоей разновидностью связи с другими картинами, раз смогла позвать на помощь своих подчинённых. Другие герои полотен, не скованные стеклянными тисками, начали заходить в зал — медленно и неспешно одни, практически бегом другие, прыжками, скачками, чуть ли не ползанием.

Герои перепрыгнули через деревянные поручни и отступили к картине. Эмили осталась стоять на месте: её картинки не трогали, воспринимая за свою.

— Таролог, может быть, ты что-то сделаешь? — спросила Маринетт с нервным смешком.

Кот распрямил шест и выставил его перед собой и напарницей. Эмили молчала и не двигалась, из-за чего сердце Маринетт начало сбиваться с ритма. Да ладно. Да быть того не может.

Да не может Таролог всё-таки оказаться дерьмовой акумой! Не тогда, когда Маринетт только-только смогла убедить себя в обратном!

— Ма-ам, самое время что-нибудь реально предпринять.

Ледибаг и Кот прижались спинами к стеклянной преграде и замерли. Боковым зрением Маринетт видела, как подалась вперёд Джоконда из своей картины: мягкие руки коснулись стекла изнутри, кончики пальцев любовно скользнули по непреодолимой преграде.

Эмили замерла, как статуя Венеры Милосской. Взгляд у неё опять сделался равнодушным и холодным, словно не глаза были на её лице, а две стекляшки. Зелёные бутылочные донышки.

Один из нарисованных, — видимо, с того же полотна, что и Свобода, — ружьём разломал деревянные поручни. Через образовавшийся проём он прошёл вперёд, нехорошо ухмыляясь — так, как может только очень плохой человек, готовящийся к плохому делу.

— Кот, — сказала Маринетт. — Давай.

Нуар коротко оскалился, схватил Ледибаг за талию и прижал к себе, развернувшись спиной к подходящим картинам. Поцелуй Кота был злым и слегка солёным. Может быть, Адриан плакал из-за предательства. А может из-за того, что их с Маринетт долго-и-счастливо так и осталось пустыми мечтами.

В любом случае, рука, пенящаяся Катаклизмом, утонула в стекле и впилась в полотно. Маринетт не закрывала глаз во время их с Нуаром прощального поцелуя, а потому видела, что Кот больше сосредоточен на картине за девушкой, чем ей самой.

Не было никакого визга, как в случае с Кумиром, или других световых эффектов. Акума умерла с едва слышимым шипением. А вот её подчинённые…

Толпа грохнула, как простолюдины, казнившие короля. Была в их крике и радость, и ярость, и даже неверие: как так, никакой больше власти? Никакого подчинения? Можно делать… что угодно?

Маринетт зажмурилась и изо всех сил обняла Кота. Тот ответил ей тем же: обвил своими руками и прижал к себе, углубляя поцелуй. Нуар точно плакал; слёзы катились и из глаз Маринетт. Ей не хотелось, чтобы её предсмертные разговоры были сделаны не напрасно.

— Мне жаль, Адриан, — услышала Ледибаг голос Эмили.

После этого наступила тишина. Звуки словно кто-то выключил пультом, до того неожиданно всё оборвалось. Не было никакого плавного перехода от громкости к молчанию, всё произошло в одну секунду. Тишина ударила по ушам, дезориентируя и выбивая дыхание.

Или же в последнем виноват поцелуй?

Она отстранилась от Кота. Нуар не выпускал её из рук, да и самой Ледибаг было попросту страшно смотреть куда-либо кроме его глаз.

— Нам нельзя умирать ни в коем случае, — прошептала Маринетт.

— Почему? — таким же шёпотом ответил Адриан.

— У меня заготовлены подарки для тебя на ближайшие полгода.

Нуар хмыкнул и криво улыбнулся. Он уже не плакал — минутная слабость прошла, как и у Ледибаг. Слёзы всё равно были бы бесполезны.

Ничего не происходило.

— Надо посмотреть, — сказала она.

— Не хочу.

— Надо, котёнок.

— Тогда я первый.

Он рукой закрыл ей глаза и поцеловал дрожащие веки, прежде чем отстраниться. Ледибаг замерла, не в силах разлепить ресницы. Она бы простояла так целую вечность, если бы не голос Адриана:

— Маринетт… открой глаза.

Она послушалась — и тотчас выдохнула. Рядом не было ни единой души, ни следа акум, картин, людей, ничего. Только Кот рядом с лежащей на полу Эмили.

Эмили?

Преодолевая слабость в ногах, Маринетт двинулась вперёд. Дойдя до Кота, она опустилась на корточки и посмотрела на лежащую перед ними женщину.

Эмили Агрест была мертва. В её руке оказалась зажата карта, Шут, потускневшая и надорванная с одной стороны.

— Она… она использовала карту, чтобы, видимо, закрыть Грани. Она же перемещалась благодаря Шуту…

Нуар медленно опустился на корточки и коснулся подола юбки матери. Маринетт обняла Кота, не сводя глаз с неподвижного тела.

— Ясно, почему она медлила, — Адриан рвано вдохнул. — Кому захочется умирать… я тоже медлил, когда…

— Тихо. Тихо, Адриан, всё будет хорошо.

Он мотнул головой, и Маринетт была с ним согласна — не будет. Есть такие вещи, которые времени не в силах исправить, и смерть одна из них.

— Надо… надо её похоронить. И найти отца.

Прикусив губу, Маринетт кивнула. Почему-то ей казалось, что хоронить придётся двоих.

Идти по вымершему Лувру было просто неприятно. Площадь перед музеем тоже оказалась пустой, как в ужастиках, и её герои преодолели как можно быстрее. Запрыгнув на крышу, на которой они оставили Габриэля, Адриан глухо застонал: его отец был мёртв.

Габриэль лежал там же, где встал на колено, чтобы помочь им дойти до акумы. Видимо, сказался перерасход сил и изношенность его организма; не зря силы Бражника пропали, так и не доведя героев до музея.

Адриан подошёл к Габриэлю и уложил мать рядом с ним. Аккуратно провёл когтистой ладонью по волосам отца. Синхронизация спала, и Камень Чудес Мотылька лежал рядом с шейным платком мужчины.