Во всяком случае, в годы моей жизни был именно такой состав артистов.

Пока одни поют, другие подходят к чужим тарелкам и угощаются.

Как можно больше зеленого и синего цветов. Одежда на каждом должна быть праздничная, но такая, чтобы не жаль было потом выбросить ее в мусорное ведро.

Люди едят, пьют, слушают музыку, танцуют, поют, слушают пьяного мэра, который не лишний раз напоминает о том, что на следующий день они будут жить лучше, а через год и вовсе вылезут из долговой ямы (только в 1977 году долг города составлял свыше двадцати миллионов долларов; сейчас он, наверное, еще выше). Особо наглые и дерзкие дерутся. Какой-нибудь симпатичный паренек трахает чью-нибудь мамочку за сценой. Пугающаяся даже пения птиц женщина преклонных лет сидит в сторонке, на какой-нибудь лавочке, и, закрыв уши, делает вид, что все ее давно уже достало.

Мы ехали по Мэйн-стрит, по одну сторону которого располагается огромная площадь (пожалуй, она действительно слишком большая для такого маленького городка), а по другую – розничные магазинчики и забегаловки с интересными и потому привлекающими внимание названиями наподобие «Крипи[17] Кафе».

В таком я всегда мечтал побывать, но боялся говорить об этом бабушке и, уж тем более, маме. Мама вообще терпеть не могла все, что связано со словом «крипи».

Так вот, на стенах зданий, на фонарных столбах и даже на мусорных баках еще висели зеленые и синие тряпицы – с разорванными краями из-за сильных ветров и частых дождей.

Все происходило настолько быстро, что я даже от боли в глазах в какой-то момент решил выключиться из реальности и погрузиться в мир сладостных фантазий. И только я погрузился в фантазии о крошке Беатрис, как что-то тряхнуло машину и я ударился о спинку переднего сидения.

Лоб обжигало холодным огнем. Я поднял голову и посмотрел в окно.

Не известная мне своим названием черная машина (Господи, какой у нее был жуткий вид!) стояла, прислонившись к автомобилю бабушки, и из нее вышло пять человек. Одежда их отличалась. Каждый был со скошенным лбом.

Я задрожал.

Застонала мама. Только я вспомнил, что со мной ехали также бабушка и мама, как все четыре дверцы Красавца Маты распахнулись и в салон заглянули четыре человека.

Кричать было бесполезно: Лунигер тот городок, в котором, во-первых, жизнь прекращается после девяти вечера, а тогда было почти одиннадцать, а во-вторых, никто никому не поможет, даже если от того будет зависеть его собственная жизнь. Как бы то ни было, я кричал…

Почему-то мне, парню семнадцати лет с прыщом на носу и вечно дырявыми носками, заломили руки так, как будто я был преступником номер один не то что в мире, а во Вселенной, и потащили к монстрообразной черной машине. Там мои руки наскоро связали прочной веревкой, после чего запихнули мне в рот какую-то тряпку. Во рту я ощутил маслянистый вкус – вкус машинного масла? Меня чуть было не выворотило.

Рядом со мной посадили бабушку и маму. Бабушка находилась в бессознательном состоянии. Лоб ее пересекала крупная капля крови. Она молчала, глаза ее были прикрыты. Грудь часто вздымалась. Ее скрюченные пальцы шарили по подолу платья.

Мама то постанывала, то мычала. Она положила щеку на плечо своей левой руки и нахмурилась. Видимо, тогда она получила травму. Я хотел ей помочь, но не мог.

Им также запихнули во рты грязные тряпки. Когда маму связывали, она чуть ли не плакала от боли.

На улицах города никого не было.

Странная штука, наша память. Если с человеком произошло нечто ужасное, трагическое, по крайней мере – неприятное, мозг удаляет связанные с тем сцены. Он словно просит память выйти из какой-нибудь потаенной комнаты навсегда, а после, когда память, ничуть не сопротивляясь, выходит из своеобразного помещения, запечатывает эту самую комнату и с улыбочкой говорит своему хозяину: «Что ж, дорогой, эта чертова потаскушка нам с тобой не нужна – пусть обитает в другом месте. Нам с тобой будет хорошо без нее, вот увидишь».

И человек ненароком соглашается с ним. Соглашается главным образом потому, что не согласиться не может.

Так и со мной. Я видел, как мы ехали и куда, но если и помню что-нибудь, то не вижу смысла того описывать – привычные взгляду пейзажи, заполненные туманом паники и прошитые черными нитями страха перед будущим.

Я не смотрел ни на бабушку, ни на маму. Несомненно, мне было жаль их и где-то глубоко внутри я уже помогал им. Знаете, как это бывает? Сознавая собственную беспомощность, в которой океаном сине-зеленой воды плещется трусость, вы представляете себя супергероем, выдумываете сцены, которые возможно совместить с ситуацией, в которой вы находитесь. И со мной было именно так.

Я сидел, преодолевая рвотный позыв и смотря в окно на черные силуэты зданий, деревьев, автомобилей, и представлял, как легким движением ОДНОЙ руки распутываю веревки, которыми меня связали (причем этого никто не замечает), вытаскиваю долбаную тряпку и человекоподобным пауком запрыгиваю на водителя. Автомобиль съезжает с дороги и ударяется в фонарный столб. Я избиваю водителя и засовываю ему в рот грязную тряпицу, кричу: «Жри, сволочь!» – после чего вырубаю гаденыша. Бабушка и мама в это время смотрят на меня так, что мне даже становится неловко за самого себя. Я запрыгиваю на второго, который уже вытащил из своей задницы пушку и готов выстрелить в меня. Его я избиваю так, что капли крови ужасающей росой покрывают мое лицо, мою одежду, а на руках остаются алые разводы.

Из второго автомобиля уже бегут остальные трое. В них я просто стреляю со всей возможной человеческой жестокостью из пушки. А далее… высвобождаю бабушку и маму, и мы едем к папе.

Но я сидел. Для меня это самое важное из всего, что я помню.

Пробудился я в полной уверенности, что все то был дурацкий сон и что жизни моей ничто и никто не угрожает. Как бы не так!

Пробудился я… в доме Беатрис (точнее, ее родителей). Я огляделся. В беспорядке, устроенном, по-видимому, людьми со скошенными лбами, было тихо и душно. Во рту все еще явственно ощущался вкус машинного масла, из-за чего я даже не желал облизывать губы, хотя сухость во рту всячески пыталась вынудить меня сделать это.

Руки мои не были связаны. Я вообще лежал свободно. С накатившей на меня волной радости, отдавшись безрассудству, я вскочил на ноги и забегал по дому. Улыбки не было на моем лице – какая может быть улыбка, когда всем твоим родным и любимым досталось по тумаку (а то и больше) всего лишь за то, что ты краем глаза видел долбаную военную базу! – но внутри меня играла радость. Раз свободен я, значит, будут свободны и остальные. Так я тогда думал. И я их искал.

Но в доме никого не было. Совсем никого. Даже людей со скошенными лбами. Даже лика Иисуса на тумбочке в спальне мистера и миссис Гоул, родителей Беатрис.

И был ужасный беспорядок.

Наивности и безрассудства мне было не занимать. Решив, что я спокойно смогу выйти через главный вход, я чуть ли не вприпрыжку помчался к двери… Какого же было мое удивление, когда я увидел в замке ключ. Прекрасный шанс для человека, наполовину заполненного отчаянием, а наполовину – безрассудной радостью.

И я дотронулся до него. Облаком пыли передо мной пронесся прошедший вечер (ровно до того момента, как меня связали). Ярко-зеленая стрела, смазанная ядом осознания собственной неполноценности, пронзила мой мозг, и я рухнул от заполонившей мое тело боли на засыпанный газетами и журналами пол.

Под потолком что-то жужжало. Или это жужжало в моей голове, отказавшейся в те дни от своих прямых обязанностей – например, давать своему хозяину дельные советы.

Не знаю, сколько я лежал в одном положении, но все мое тело как будто было сковано льдом. Действительно, льдом: я даже ощущал холодок, когтистыми лапами притрагивавшийся к моей коже.

Уже заметно вечерело – это я понял по сгущавшимся в комнате теням, – когда я решил подняться и найти другой выход.