«Нет ничего проще, чем выбраться через окно», – отметил я про себя, цепляясь одной рукой за стену, а другой – за спину. Я с трудом переступал с ноги на ногу.

Окно в прихожей было закрыто, однако разноцветным фонтаном наивности во мне плескалась мысль о том, что ручка окна если и ударит меня током (или чем я был прошит в случае с дверной ручкой?), то не столь сильно, и тогда я точно выберусь из дома возлюбленной. Дома ее родителей.

Проковыляв к окну – заняло это, пожалуй, не менее пятнадцати минут, но для меня то были пятнадцать часов, – я резко поднял руку и бросил ее на ручку. Ничего не произошло.

Я даже удивился в тот момент от понимания того, что люди со скошенными лбами оказались настолько глупы. И не забыл укорить себя за безрассудное принятие решения выйти через дверь.

Я распахнул окно, и в лицо ударил освежающий вечерний ветер, который принес с собой запах чего-то жареного. И тут я облизнул губы. Невыносимый вкус машинного масла сделал свое дело – меня выворотило, и тогда на листах газет и журналов, разбросанных по полу, осталась розоватая густая жидкость… О Боже. Я отвернулся и попытался настроить себя на мысль не думать об этом.

Несмотря на то что вечерело и по саду прогуливалось больше теней, чем солнечных снопов, я выглядел в траве близ дома два силуэта. Мозг подсказал мне, что я их встречал где-то ранее и даже был знаком с ними…

Из-за плохого зрения я несколько минут вглядывался в них, то щурясь, то меняя положение, то вращая головой в разные стороны. Понимание, словно зажегшийся от выключателя свет, вмиг вспыхнуло в моем разуме.

И я громко заплакал. Я почти никогда не плакал, считая, что подобное свойственно девочкам и должно оставаться за таковыми. Я почти никогда не плакал, потому как в моей жизни до тех страшных дней не было ничего такого, из-за чего бы я действительно страдал (разве что убийство мистера Брауна). Я почти никогда не плакал, потому что не любил показывать свои эмоции другим людям. Но в ту секунду, секунду горького понимания того, на чьи силуэты я вглядывался не менее пяти минут, я прямо-таки разрыдался.

То были тела родителей Беатрис… Обгоревшие, обугленные, скривившиеся в гримасе боли и ужаса, они лежали на траве, сцепив то, что было когда-то руками.

Я понимал, что сожгли их не в том же месте, где они лежали. Трава там была изумрудной, затоптанной, но не подожженной.

Отерев рукавом грязной кофты слезинки, катившиеся по щекам, я прыгнул… Но не долетел. Тысячи наэлектризованных игл проткнули меня, после чего, словно я прыгнул на батут или пружину, меня отбросило в дверь.

Если бы этим все закончилось, я просто заплакал бы и лишний раз пожалел себя, однако, как только спина моя ударилась о деревянное полотно двери, беззвучная молния пронзила меня, и я, разве что не дымясь от такой дозы тока, плавно осел на пол. Сил больше ни на что не было.

Запах жареного мяса (тогда я понимал, что то было мясо человеческое) долетало до моего носа и проскальзывало в широкие ноздри.

Я заснул.

Пожалуй, за те несколько дней я спал больше часов, чем за всю жизнь до означенных событий. Сны больше не снились – наверное, они и не нужны были мне вовсе. Я находился во мраке, оставаясь при том где-то между миром покоя и реальностью. Я слышал голоса, но далекие, больше походившие на дуновения ветра. Я слышал чьи-то шаги, причем они раздавались так близко, что несколько раз я решил, что нужно подняться. Но было больно, и потому я оставался лежать в прежнем положении, не шевелив даже пальцем.

Когда я в очередной раз пробудился, на улице светило солнце. Я все еще с трудом мог двигаться и принимать какие бы то ни было решения, однако поднялся на ноги и прошел в кухню.

Страдания страданиями, но мне хотелось есть, а еще больше хотелось пить. Кран не выдал мне ни единой капли воды. Постояв с минуту и про себя обругав весь белый свет (если честно, самые жуткие слова были мысленно обращены к крану), я поплелся к столу. В графине воды не было.

И далее – ванная комната, спальня Гоул, комната Беатрис, разве что не подвал – нигде не было воды. В подвал мне очень не хотелось лезть.

Тогда я решил поесть. Холодильник был пуст, из него тянулся запах чего-то тухлого – вполне вероятно, что тухлых яиц. С отвращением я захлопнул дверцу холодильника и опустился на рядом стоявший стул. Задница болела так сильно, что я поскорее поднялся и оперся о стол.

Все это казалось чем-то недействительным, до дрожи пугавшим. Я стоял, потирая ладонью то одну, то другую ягодицы, и пытался думать о том, где бы достать еды и воды.

Подвал. Оставался только подвал. Темный, в котором железным ржавым языком стояла лестница, подвал.

«Что ж, – подумал я, – там хотя бы прохладнее, чем здесь». Жара, наверное, в тот день достигла своего пика. Градусов сто по Фаренгейту[18] или около того. Вся моя одежда была мокрой от пота, и потому общее мое ощущение, сложившееся в те дни, можно кратко охарактеризовать так: дерьмовое.

Когда я поднимал люк, мои колени согнулись и мне показалось, что я упаду. Но я не упал, а лишь два раза покачнулся и, пристроив люк у рядом стоявшего кресла, согнулся пополам. Неплохо для человека, который не ощущал собственных рук и ног.

Я присел на краешек пола и опустил казавшиеся не моими ноги в темноту. Запахи гнивших овощей, прогнивших в сырости деревянных ящиков, а также крысиных экскрементов – все это бросилось в мои ноздри, и я отпрянул.

– О Боже! – воскликнул я, прикрывая рукой нос.

В те дни я стал настолько чувствительным к запахам, что даже запах гнивших овощей (не такой резкий и не такой мерзкий, как, допустим, запах гниения человеческой плоти) заставил меня усомниться в идее попасть в подвал.

В какой-то книге я читал, что в подобном случае нужно просто начать учащенно дышать. Я вдохнул глоток воздуха, после чего резко выдохнул, ощутил с тем выдохом, как некая иголка скользнула под кожей от самой головы до ступней ног, и повторил упражнение – если так можно назвать тот бред, на который я угробил несколько минут.

Я вдруг понял, что спускаться в подвал без того, что в привычной для себя жизни я назвал бы «страховкой», просто нельзя. Раз эти говнюки умудрились наэлектризовать входную дверь и окна, значит, под лестницей они установили сжигающий плоть лазер. И тот будет реагировать на любое движение ниже означенной линии.

Что ж, мило.

К тому же я до жути боялся крыс, этих пищащих с острыми зубками существ. Привыкшие к темноте, они способны на многое, даже на… съедение человека.

Вы, наверное, слышали об историях, когда человек засыпал в каком-нибудь уединенном местечке (да даже в своей новой квартире, к которой как презент от продавца прилагались грызуны!), а наутро просыпался без носа, или мочки уха, или всего уха, или пальца ноги… Да чего угодно! И ведь, пока спал, ничего не ощутил. Или можно вспомнить мистера Томпсона, которого крысы убили (именно убили) заживо, но о том случае чуть позже.

Потому-то я всегда и боялся засыпать в незнакомых для меня местах.

Сидеть и бояться можно было долго, но я, уже порядком обессилев от голода, решился взять волю в кулак и спуститься вниз. Никакой «страховки» я не придумал. Веревок в доме я не видел, а делать подобное из тряпок и простыней не желал – слишком уж много сил и времени, которых у меня итак не было, ушло бы на это.

И я сказал себе: «Тогда уж лучше бы сдохнуть! Черт с ним!»

Только я дотронулся ногой до первой сверху металлической ступени, как вся лестница словно пошатнулась и снизу раздался такой громкий писк, что я невольно дернул ногу назад, уже воображая себе, как, если б нога осталась на ступени, на нее запрыгнула полчища крыс.

Я попробовал второй раз.

Медленно опустив ногу на первую сверху ступень, я сделал вдох-выдох – скриииип – и поставил вторую. Ниииииэээээ. Теперь нужно было поднять пятую точку. «Какая хорошенькая попочка у моего мальчика», – вспомнились мне слова мамы десятилетней давности, когда мы мерили новые брюки, в которых я потом пошел в школу. И да, жопа у меня тогда была узкая!