Я пополз. Пока полз, я заметил, что прошедшим ранее днем окропил своей кровью чуть ли не каждую вещь, лежавшую на полу, пока шел к окну. Ужас сколько я потерял тогда крови!

Шорох из-под люка уже не доносился до моего слуха. Голова крысы подверглась тлению, и к ней начали слетаться мухи. «Откуда они здесь?» – подумал я, но тут же отбросил этот ни к чему не ведший вопрос.

Я заметил, что ползти мне было куда комфортнее, чем идти, благодаря чему и скорость перемещения в пространстве была чуть выше.

Не поднимая высоко головы, я полз к окну. Я видел обрывки газет с громкими заголовками по типу: «Энтони Скейтон одолел Брюса Лава в поединке за Кубок штата Нерман», или «Люция Бридж за час съела тридцатифунтовый пирог», или «На берегу Атлантического океана, недалеко от Рифт-тауна, были найдены мертвые черепахи» и там же подзаголовок: «Вероятно, в этом виноваты пришельцы». Я видел также чистые бумажные стаканчики, клубки ниток, фотографии… Особого желания рассматривать их у меня не было – не в том состоянии и не при тех обстоятельствах я находился, – однако на нескольких была изображена очаровательная Беатрис.

В тот момент я как никогда раньше захотел, чтобы она оказалась рядом со мной. Вдвоем проще переносить трудности. К тому же…

Не важно. Я подполз к окну и заставил себя подняться.

Окно было закрыто. Но я не закрывал его и прекрасно помнил об этом!

Не оставалось ничего, кроме как попробовать распахнуть его. За окном все еще лежали обгоревшие тела родителей Беатрис. На соседних участках никого не было видно. Неужели никто ничего не видел и не слышал? Неужели людям нет дела до других людей?

Не погружаясь в рассуждения, я коснулся пальцем ручки окна. Меня чуть ударило током, и я отдернул руку.

Это был конец.

От осознания того, что последняя надежда на спасение пропала, что в оставшиеся дни своей жалкой жизни я буду пить собственную кровь (убивать крыс-людоедов я не желал), я разрыдался.

И тогда за входной дверью раздались голоса.

Я вскочил на ноги и, преодолевая боль, поплелся к двери.

– Эй, – кричал я, – спасите меня!

За дверью замолчали.

– Эй, – выкрикнул я.

Начали говорить громче. Из всех голосов (было их не меньше пяти) я отчетливо услышал только один. Словами были:

– Подожди, парень, сейчас отопрем! Это полиция!

Я обрадовался и смахнул с лица стекавшие по щекам и подбородку слезинки, но тут же вспомнил, что дверь наэлектризована, и выкрикнул:

– Осторожно, дверь может ударить током!

Каково же было мое удивление, когда полицейские без особого труда распахнули дверь и прошли в прихожую. Каждый из них на вид был старше сорока лет и держал в руке пистолет. Четверо пошли врассыпную по дому. Один – по-видимому, офицер или капитан – приблизился ко мне.

– Ты как, парень? – спросил он.

Я стоял с распахнутым ртом и смотрел на него так, будто впервые увидел человека.

– О мой Бог! – произнес он, завидев мою ногу, и нагнулся. – Что с твоей ногой, пацан?

Я стоял неподвижно и молчал.

– Это ведь гангрена, мать твою. О, что с твоими пальцами?!

Я смотрел вперед, в дверной проем, туда, где лето радостными красками растворяло в себе боль, грусть, тошноту и страх. Страх.

В прихожую вернулись остальные полицейские. Один из них, убирая пистолет в кобуру, сказал:

– Здесь больше никого нет, сэр.

– Ты был один? – спросил сидевший передо мной мужчина, глядя на меня снизу верх.

И я утвердительно кивнул.

Меня взяли под руки и повели к полицейской машине. Служебные автомобили, как им и полагается, были сосредоточием порядка и спокойствия. Проблесковые маячки, в народе – мигалки, беззвучно перемигивались между собой.

Несмотря на то что идти я мог с трудом, полицейские даже не поддерживали меня, а лишь держали за локти. Все они были молчаливыми и смотрели только себе под ноги. Несомненно, в любое другое время я бы попытался рассказать им о всех кошмарах, какие видел за прошедшие дни то ли во сне, то ли наяву. Конечно же, наяву, иначе каким образом я чуть было не лишился тогда ноги и начал с тех пор воспринимать страх как само собой разумеющееся?!

Когда меня посадили на заднее сиденье авто, мое общее состояние ухудшилось: почему-то мне вспомнились все те запахи, какие доносились из подвала… Я вспомнил зубастых крыс-людоедов и первое свое убийство. Я никогда до того момента не убивал. Это было одним из тех новых ощущений, которые хотелось забыть.

У полицейских было два автомобиля. Двое вместе со мной сели в один, трое – в другой. Автомобиль, в котором находился я, мало что осознававший и ни на что не обращавший пристального внимания, поехал впереди.

Двое полицейских о чем-то переговаривались между собой на не известном мне языке. Порой они так повышали голоса, что мне хотелось закрыть уши и вжаться в сидение. В салоне было прохладно благодаря работавшему кондиционеру. Но в то же время в воздухе летал сигаретный дым, от которого меня дважды чуть было не вырвало.

Опустив глаза книзу, я с ужасом заметил, что мои руки сцеплены наручниками. В какой момент полицейские нацепили их на меня? И тогда я поднял глаза…

Один из полицейских – тот, который сидел не за рулем, а на пассажирском сидении спереди – ласково мне улыбнулся, однако оставшихся в живых клеток мозга хватило мне для того, чтобы распознать в той улыбке угрозу. Он сказал:

– Юный Хикок, тебя ждет сюрприз.

Тот, который сидел за рулем, громко засмеялся. Но говоривший со мной лишь чуть выше поднял уголки неровных губ.

– Не волнуйся, – произнес он нараспев, будто тем самым собирался убаюкать меня или, как минимум, успокоить, – тебе сделают укольчик, и боль более не будет тебя мучать.

Меня уже ничто не мучало. От увиденного мною за какие-то несчастные три-четыре (или сколько там прошло?) дня мышцы моего лица атрофировались, а желание выбраться из навалившегося на меня кошмара с каждой минутой тупело, как тупеет нож при длительном его использовании. Если писать проще, на тот момент я находился в стадии ножа, который с трудом способен разрезать мясо. Еще парочка таких приколов – и я мог стать ножом, не способным разрезать даже кусок хлеба.

Полицейский больше не смотрел на меня. Наверное, он даже не улыбался.

В те невообразимо долгие для меня минуты я мог распахнуть окно и начать кричать или мог попытаться задушить полицейских наручниками и выбраться из автомобиля (благо, нас не разделяла решетка, что было удивительно). Однако, во-первых, сил во мне было столько же, сколько бывает в хромом муравье, а во-вторых (и я это прекрасно осознавал в те мгновения), любая из этих идей с треском разбивалась о монолит реальности.

Даже если бы была возможность распахнуть окно и, вдохнув поглубже, начать звать на помощь, ни один из прохожих, а видел я таковых немало, не поверил бы мне… Вы бы поверили человеку, которого задержали полицейские, в том, что его задержали наряженные маньяки? Несомненно, кто-то считает, что все копы являются наряженными маньяками, но это совсем иная тема и на ней мы останавливаться не будем.

И да, что касается второй идеи, я мог бы задушить полицейских, будь у меня чуточку больше сил, и выбраться из автомобиля. Но! Позади машины, в которой везли меня, следовал другой автомобиль, в котором было еще трое копов. Этого, думаю, вполне достаточно для того, чтобы разбить эту идею о бетонный пол моей тупости.

Потому я решил не дергаться. Я не знал, что с Беатрис, моими родителями и моей бабушкой, однако догадывался, что в покое их не оставили: раз уж с родителями Беатрис сделали то, что давно не делают в цивилизованных странах, что же можно было ожидать остальным? Наверное, они ничего не ожидали, как и я.

Страх настолько быстро – мгновенно, овладевает человеческим телом, что самому человеку остается только подчиняться ему. Страх возможно вывести, но только после длительной подготовки и при должном настрое мыслей. У меня, как, думаю, и у мамы, папы, бабушки, Беатрис, не было ни подготовки, ни настроя. Страх забирается слишком глубоко в сознание – он самый опасный враг человека.