Это случалось все чаще, и к середине 1930-х годов мысль перевестись в стан психиатров, честно трудиться в маленькой больничке рядовым врачом.
В последнюю свою командировку Барченко уезжал с радостью, взяв с себя слово, что, если на его пути ляжет какая-нибудь психиатрическая больничка, он попытается "пощупать место". Но вдали от близких, в незнакомом краю, ему вдруг стало так плохо, так тошно и страшно, что фантазии о работе психиатром едва не обернулись собственным помешательством.
Один сон испугал его всерьез. Гостиница в городишке оказалась закрыта на дезинфекцию - одолели крысы. Приткнуться командировочному негде - сдавать жилье внаем, даже угол на пару дней, запрещалось. С извинениями командированного москвича положили спать в помещении детского сада, в большой прохладной спальне, которую тянуло назвать величественно - опочивальней. Комнату разбивали два широких окна, выходивших в сад, острые ветви алычи и черешен едва не прокалывали чисто промытые стекла. Пахло свежей масляной краской, древесными стружками и длинными гвоздями - сад еще не открыли после долгого ремонта. Стена, где стояли спинками друг к другу две маленькие кроватки, расписана пустыней Кара-Кум: желтые барханы, оранжевое солнце, одногорбые и двугорбые верблюды, идущие с печально опущенными мордами, вдалеке - сгоревший саксаул, обломки держидерева и серый глазастый тушканчик, прыгающий на тонком хвосте с кисточкой. Барченко мог бы поспорить с художником, сказать, что бывал в пустыне, солнце там кошмарно-белое, блестящее и мучительное, а не оптимистичный апельсин. Верблюды гордо и высоко держат свои небольшие изящные головы, саксаулы не помешало бы изобразить поточнее, а хвост тушканчика, напитанный жиром про запас, ни в коем случае нельзя рисовать так же, как и львиный.
Стояла мартовская суббота, вечер, все уже разошлись по домам, никого, кроме старичка сторожа и одинокого командированного из Москвы, чудом впущенного на одну ночку, не оказалось. Матрасы с кроватей собраны, увязаны в тюки и увезены на склад, а скорее всего мирно сушатся-прожариваются во внутреннем дворике. Темнело поздно, и еще до сна Барченко успел насладиться стенными росписями, взглянуть в окно, перевести взор на потолок. Потолок попался ему последним, когда барханы, верблюды и тушканчик уже изучены до отвращения. Неизвестный художник-оформитель нарисовал исполинскую семиточечную божью коровку и вокруг нее - хоровод божьих коровок помельче. Коровка казалась огромной, как земной шар, глупо-круглой, ярко-красной в черные горошки, с бессмысленно раскрытыми очами и шевелящимися усиками. Крылья ее слегка приподнимались, под ними виднелось складчатое гусеничное туловище. Мелкие коровки - детки - были беззаботно сцеплены верхними лапками, рты застыли в улыбках, нижние лапки дергались в танце.
И все это соцреалистическое буйство трафарета падало на сонную голову уставшего командированного, разъедая душу, вытравляя мозг, проникало во сны. Барченко уснул сразу - ему овеяло лицо взмахом крыльев, и пришел ужас, состоящий из одних божьих коровок. Уродливые, толстые, раздутые млечными соками, они ползали по спине, щекотали, зудели, чавкали. Их не сосчитать, не смахнуть рукой, не прибить газетой. С ними вообще - как с советской властью - ничего невозможно было сделать. Они множились, росли, наглели. За окном на черную ветку черешни села сорока, скользнула вниз, ненароком задела жесткий скат подоконника. Звук разбудил его, но сорока уже вспорхнула, не спася от коровок. Барченко снилась станция машинного доения божьих коровок, оснащенная передовой немецкой техникой, которую все хвалили, прилаживая к брюшкам резиновые трубки. Белое молоко текло в бидоны, планы удоя стремительно выполнялись, но избавиться от этого ужаса было уже нельзя.
Очнулся. Божьи коровки на потолке смотрелись вполне безобидно.
Вернутся дети, еще обрадуются этим умильным жучкам. Мистические, нетрактуемые сновидения навещали Александра Барченко часто.
Затем ему приснились две хитрющие остромордые лиски, выскочившие из фамильного герба. Лиски встали на задние лапки перед камином, сладко потянулись, высунув идеально-розовые длинные язычки, показав ряды белых клыков, облизнули черные блестящие тюпки и принялись болтать на своем лисьем. Барченко померещилось во сне, будто он начал превращаться в девушку с двумя маленькими треугольниками лисьих ушек на макушке, и с пушистым хвостиком, для которого специально проделана круглая дырочка в панталончиках с оборками и в клетчатой юбочке-шотландке. Девушка - лиса эта была не совсем настоящая, а жила картинкой из книжки, и сама она, и все вокруг выглядело заколдованным. В руках девушка держала большой зонтик, обтянутый наподобие летучемышиного крыла, чем-то темным, гладким, похожим на кожу, а на поясе висел странный кисет, и кисет этот дергался, мотался, трещал и звенел, точно одушевленный.
- Хоть бы проснуться в своем теле - взмолился Александр, ощущая жар и жесткость подушки, хоть бы не лиской, не лиской, нет!!!!!!!
Но лиски плясали, водили хороводы, пели лисьи песни, на их меховые шубки падали хлопья рождественского снега, становилось все темнее, страшнее, безнадежнее. И он вспомнил, откуда пришли лиски - на гербе немецкого мистического писателя Гвидо фон Листа, романами коего восхищался Фридрих фон Вительгаузен, были две двуличные лисы. Лиски росли, наглели, вынюхивали землю, пригибали спины, ложились на теплый дёрн впалыми животами, скребли когтями, жалобно поскуливали, подвывали, мордочки их заострялись с каждой минутой, превращаясь в очень узкие конусы, глаза становились из кошачье-миндалевидных масонскими треугольниками, внутри них горело пламя. Как оно называется?! Flamme, fire! Все не то! Он пытался вспомнить название мощного энергетического потока. Fohat! Fohat! Fohat! Fohat! Fohat! Fohat! Fohat! Fohat!
Откуда-то зазвучали они, чужие, занесенные ночными чтениями Блаватской, и нельзя уже ни пошевелиться, ни вырваться. Шерсть лисок срослась с порывами огня, жар шел стеной, лиски рыжели, горели, раскалялись и воскресали, словно то были не обычные животные, а бессмертные фениксы. Адские, оскаленные, слюнявые пасти разевались вратами, через них, съежившись и сплющившись, в этом сне Барченко проскочил на зеленый монастырский дворик, к подстриженным лавровым деревцам. У корней лавра спала, свернувшись клубочком, ямкоголовая толстая черная змея, расписанная по хвост мелкими полосами, образующими сетку. Ветер колыхал тонкую вышивку травинок, на середину змеи падали веселые солнечные пятна.
- Это уже декадентское стихотворение, подумал он, но змея сказала, что она лежит тут давно и никто ее не придумывал.
Все стремительно менялось, монастырь вырастал за считанные секунды, падали и погружались могильные плиты, шелестели чернокнижные манускрипты в низких сводах библиотеки. А затем прибежали мальчики, они не видели змею, спавшую у корней лаврового деревца, и кричали, гоняясь за лисками. Одна лиска больно вцепилась зубами в руку мальчика, и Барченко понял, что в образе этого мальчика лиска цапнула его. Рука распухла от боли. Он заорал. И проснулся. За окном не видно ни лисок, ни лавра, ни змеи.
