- Достаточно немного ткнуть в сердце - уговаривал себя Барченко, главное, знать куда. Он часами искал удачное место, но не находил.

  Лекции и практикумы по анатомии почему-то выветрились: Александр во всех иных ситуациях помнил строение человеческого тела, но тут - как отрезало внезапным помрачением.

  Потом их привезли к театру военных действий. Намек на то, что каждый играет свою роль - черепа бедного Йорика из "Гамлета". В первую ночь на фронте ему приснился археоптерикс. Громадный, он заслонял небо. Перья ископаемой птицы светились закатным золотом. Годные только для цепляния за ветки лапки выводили в воздухе странные узоры, напоминавшие скандинавские руны. Глаза археоптерикса мрачно смотрели на Барченко.

  Он проснулся. Немцы беспорядочно, вслепую, били по окопу. Яркие перья - это отблески далеких огней. Глаза - пули, летевшие прямо в него.

  - Чего стоишь, хватай винтовку и стреляй! Стреляй, трус! Стреляй!

  ... Голову облекло чем-то горячим и липким.

  - Кровь - услышал он и тут же провалился в глубокую тьму. Он ранен. Очнулся в лазарете. Сестра милосердия утроила страдания, пересказывая штабную сводку, согласно которой Александр Барченко оборонял позицию и продолжал бой, несмотря на ранения. Оказывается, пуля попала еще и в руку, а он даже не почувствовал. Ругаться при миловидной сестричке, в крахмально белом передничке с красным крестом и таком же белейшем монашеском головном уборе, разумеется, нельзя, но Барченко не сдержался.

  - На войне нельзя не убивать - сказала она ему. Бог простит.

  Но даже умнейший эзотерик, герцог З., не сказал бы, простятся ли ему эти загубленные немцы, или не простятся.

  В бреду Александру снился один и тот же сон. Он повторялся настолько часто, что запомнился вплоть до мельчайших деталей. Будто бы кончилась война. Ранним летним утром, когда на траве еще немало холодной росы, он идет по северному лесу. Солнце ярко освещает ряд лиственниц. Хвоя у них странная, не зеленая, но красноватая, цвета древесины персикового дерева, если ее срезать.

  Мерещится, что лиственница чуть ли не горит, освещаемая солнцем.

   - Поклонись дереву - слышится чей-то голос.

  Лиственницы склоняют свои ветви, создавая арку, и Барченко наклоняется вслед за ними. На лиственнице сидит прекрасный археоптерикс. Перья его отливают пурпуром и золотом, маленькая хищная пасть приветливо раскрыта, обнажая мелкие, но острые зубы. У археоптерикса четыре крыла: два крупные, годные к полету, и два поменьше, маневренные. Крючковатые сильные лапы с длинными изогнутыми когтями цепко держатся за ветку. Александр любуется археоптериксом, чувствует, что он настоящий, живой, теплый, и место это хорошо известно, он был там раньше.

  Выздоравливая, Барченко осознал одну страшную вещь: мир бреда, в который он прятался после ранений, мало чем отличался от нахлынувшей реальности. Везде царило полное, бескомпромиссное сумасшествие, и нигде от него нельзя было укрыться. Газеты прыскали ядом ненависти, передавая сплетни о немецких отравителях, шпионах и вредителях. Издавались брошюрки, доказывающие исконную вражду России с Германией, а невропатолог Бехтерев, незадолго до того одобривший гипнотические опыты Барченко, выпустил бешеным тиражом книжечку на серой бумаге, где уверял, что кайзер Вильгельм - психопат нероновского типа.

  - А я еще собирался практиковать под его началом - горько усмехнулся он, кладя книжечку на пол. Интересно, Бехтереву заплатили или сам додумался?

  Даже императрица плакала, услышав от своей дочери горькие, злые слова - ты же немка, мама! Мещане убивали, забрасывая камнями, такс: почему-то их объявили "немецкими собаками".

  Из госпиталя Барченко ненадолго вернулся на фронт - до следующего, еще более тяжелого ранения. Писем он не получал, не подозревая, какие жуткие события происходят в тылу и что стало с ассистентом Таамилом Кондиайненом. В столице свирепствовала контрразведка. Вместо поисков настоящих шпионов составлялись списки германофилов, за ними велась слежка, многих высылали из города.

  Рассматривались анонимные доносы, криво, коряво написанные левой рукой, чтобы не узнали по почерку, которые в мирной стране мигом бы полетели в мусорную корзину. Кондиайнену не повезло. Он ухаживал за девушкой, у нее оказался новый, весьма настырный поклонник. Чтобы избавиться от конкурента, тот отправил письмо в контрразведку: дескать, живет такой человек, финн, лютеранин, общался с немцами, поклонник Гете, занимается чем-то неопределенным, то ли вечный студент, то ли ассистент без места...

  Сосланному "на всякий случай" вглубь страны Кондиайнену мало утешения доставляло то, что позже историки, анализируя груды доносов, признают: 9\10 фамилий, упоминаемых в них, приведены либо наобум, для галочки, либо внесены для сведения личных счетов. Анти-немецкая истерия набирала обороты. Оторванный от библиотек и лабораторий, Кондиайнен сидел в деревне, собирал зверобой, вязал веники, вырезал из липы амулеты, не веря, что еще недавно он участвовал в уникальных экспериментах по нейрофизиологии.

  - Наука моя кончилась, рассказывал он, а от Барченко - ни словечка. Убили его, наверное, в первом же бою. Куда ни пишу - везде не отвечают.

  Несколько раз фронт удавалось ненадолго прорвать. В один из таких прорывов австрийские войска оставили Лемберг. Среди солдат, входивших в только что отбитый город, оказался и Барченко. Опустошенный, раздавленный, больной, он брел по красивым австрийским улицам, не видя под ногами аккуратной серой брусчатки. Еще никогда Александру не было настолько худо. Он умирал, но причиной его мучений стала не болезнь, и не последствия ран, а невыносимость человеческой жестокости. Серый город, мокнущий под мелким дождиком, идеально подходил для сведений счетов с жизнью. Кругом высокие, островерхие здания, на крыши ведут удобные винтовые лестницы, много разных пик, на которые приятно наколоться, а кручи! Бросайся, закрыв глаза, расшибешься вмиг! Усталый, Барченко открыл дверь первого попавшегося дома, украшенного лепными русалками.

  Через парадное на крышу хода не нашлось, проник туда по-черному, открыв незаметную, в тон стен, дверку для прислуги. Взбираясь на крышу, он задыхался от слабости. Подняться крутой винтовой лестницей для человека, несколько месяцев лежавшего неподвижно в гипсе, было трудновато. Еле-еле Александр ступил на красную черепицу.