Так они и шли с археоптериксом в дачный поселок Куоки-Кале.
Встретила их непривычная тишина.
- Почему у вас тихо как в склепе?
- А вы что, не слышали? В Сараево застрелен эрцгерцог Франц-Фердинанд...
Александр беспомощно опустил на пыльную тропинку рогожку с археоптериксом. Лихорадочно пронесся вихрь самых разных - но одинаково панических мыслей.
- Мобилизация! Война! Большая европейская - а может, и не только европейская война! Только не сейчас! - закричал он, только не сейчас! Кому станет нужен мой археоптерикс и моя Гиперборея?!
11. Археоптерикс, Лемберг и этрог.
- Добровольцем я не пойду - решил Барченко.
Но государство рассудило по-своему. Воскресным утром, когда все отдыхают, в дверь василеостровской квартиры раздался деликатный стук. Стучали не сильно, костяшками нежной девичьей ладошки. Барченко ни капельки не насторожился: повестки обычно разносили суровые военные, они стучали грубо, громко, настойчиво.
- Это из немецкой прачечной, наверное, счет за скатерти, подумал Александр, неужели уже постирали? Быстро, однако же, немцы работают!
Он открыл. На пороге стояла девушка, действительно похожая - и внешне, и одеждой - на работницу немецкой прачечной. Миниатюрная блондинка в светлой косынке, темно-сером платье, переднике с вышитыми латиницей инициалами A. S. В руках - картонная папка, завязанная на красные, добротные тесемки.
- Господин Барченко А.В.? Пожалуйста, распишитесь здесь - девушка подала лист и самопишущее перо.
Но это оказался вовсе не счет за стирку и глажку скатертей голландского полотна. Александр подписал свое согласие воевать.
- Завтра в 8 утра в мобилизационный пункт - сказала она, не поднимая глаз.
Его, хитрого, прозорливого хироманта, друга фокусников, факиров и чревовещателей, исследователя паранормальных явлений, эксперта по общению с загробным миром - обманули, словно деревенского простачка, мигом и без затей. Только когда девушка незаметно ушла, оставив стоять потрясенного добровольца с выпученными глазами, Барченко понял, в чем его ошибка. Работницы близлежащей немецкой прачечной носили униформу немного другого цвета и покроя, но он по близорукости не придал тому никакого внимания. Цвет маренго! Вспомнил! А эта в сером платье.
И зачем он открыл дверь?
Надо было запищать детским голоском: мама и папа ушли к обедне, я один дома, приходите потом (этому научил его знакомый мастер имитации, певший в балагане разными голосами), в тот же день тайно сменить квартиру, перебраться куда-нибудь подальше.
Настала пора, когда былые космополиты, забыв про "всечеловеческое", истерически кричали "бей немчуру!". Антивоенные писатели кропали военные рассказы, а былые антропософы и розенкрейцеры получали георгиевские кресты за сотни лично убитых ими врагов. Идея выслать из крупных городов всех лиц с немецким или австрийским гражданством, а еще лучше - всех немецкого происхождения, ориентируясь не по языку и не по вере, а по фамилии, пришла в голову не какому-нибудь безумному славянофилу. Ее высказал император, в жилах которого текла преимущественно немецкая кровь. Интересно, вышлют ли фон Мебеса из столицы? Или он откупится?
Хуже всего - не то, что призвали обманом, и не то, что придется остановить преподавание, расстаться с друзьями, книгами и журналами, бросить эксперименты с "гипнотической машиной". Уже давно Александр старался жить по философии непротивления, запрещавшей любое, даже ответное, проявление агрессии. Сказались, наверное, миролюбивость набожной матери, учившей детей не отвечать злом на зло, дружба с толстовцами, ночные раздумья над житием святого царя Иосафата, прототипом которого был просветленный принц Гаутама - Будда. Весь семейный уклад - тихий, неспешный, добрый - противостоял внезапному озверению страны и этой неясной войне. Родители никогда не повышали друг на друга голоса.
На порог дома не пускали присяжного поверенного Бубличевского, потому что он избивал прислугу. Даже в минуты последней ссоры у разгневанного отца не поднялась рука ударить непутевого оккультиста Сашу, заподозренного в вероотступничестве.
- Не смогу никого убить - шептал Барченко, сидя в переполненном вагоне.
Во-первых, я не умею. Во-вторых, это испортит мне карму, придется переродиться каким-нибудь мангустом или ошейниковым крыланом. Или даже вечнозеленым фикусом, черенок которого прорастет в грубом глиняном горшке где-нибудь в мещанском доме Вологодской губернии. На меня станут писать кошки, когда зимними вьюгами страшно выскочить во двор. Мерзкий мальчишка, двоечник и второгодник, потихоньку оборвет мои гладкие листья, терзаясь после субботней порки. Толстая лавочница устроит мне холодный душ перед Рождеством и Пасхой, подкормит водой с разведенным куриным пометом.... Фу! И всего потому, что одному сербу вздумалось пострелять!
Поезд мчался в Галицию, и его никак нельзя затормозить. Насильно остриженный пацифист бесплатно гадал по руке своим сослуживцам.
Линии жизни у многих такие короткие, что Барченко приходилось смягчать удар.
- А вас, Петро, ожидает ранение...
- Вас контузит в голову...
- Вы попадете в плен, но сбежите и вернетесь домой...
- Вы получите высокую награду, прямо вижу - в лазарете ее вручает генерал...
Иногда он отворачивался и с болью смотрел в окно.
Неужели все они будут убиты?!
Ночами не спалось. Несколько раз Александр постыдно думал о самоубийстве. Лучше я застрелю себя сам, нежели так же неаккуратно меня подстрелит оболваненный прессой немецкий солдат. Он доставал винтовку, прикладывал ее холодный металл к сердцу. Больно. Был еще штык, острый, идеальный для сведения счетов.
