Романы обычно начинались с того, что в далеком 17 веке сын обедневшего шляхтича, совсем еще мальчишка, вступает в отряд под начальство какого-нибудь своего дальнего родственника или старого друга погибшего отца (отцы у таких шалопаев непременно гибнут, не на войне, так на охоте) и отправляется грабить московитов. Несмотря на осень, мальчик собирается в дальний путь без теплых сапог, шапки и тулупа, а из сюжета ясно, что ему доведется провести в суровом русском климате не одну зиму. Он прощается со своей невестой - или просто с девочкой, которую знает с пеленок, она просит его быть осторожным и возвратиться домой к ее совершеннолетию, и дарит ему какой-нибудь медальон. Вряд ли из этой истории выйдет что-то путное, думает читатель: взрослые авантюристы непременно погубят юного искателя славы, а нареченная выйдет замуж за какого-нибудь старого барона, живущего по соседству и давно на нее заглядывающегося.

  Мальчик едет в Россию из Польши. Напрасно в этих книгах я искал описаний приграничных мест, какими они были в начале 17 века, срединных российских дорог, лесов и деревень, что лишь века спустя превратятся в города или совсем исчезнут с карт, разоренные лихими людьми. Видно, авторы никогда в России не были, а если и были, то непременно в сибирской ссылке. Потому что везде только холод, дикое зверье и снег, а людей и лета нет. Пробираются в глубь страны медленно, то и дело героев задерживают неожиданные обстоятельства - то стычки с другой бандой, то спасение знатной красавицы, то бородатые мужики с вилами и топорами внезапно преграждают путь.

  Но, несмотря на все эти трудности, мальчишка с поредевшим отрядом необычайно скоро, точно на поезде, добирается до Москвы. Вот он уже спорит с вредными русскими боярами, хотя еще две страницы назад брел с обмороженным носом и простреленной рукой где-то в окрестностях Смоленска, вот, наконец, польский писатель снисходит до моего предка, недолго правившего князя Шуйского. Но какими мрачными красками он обрисован!

  Темный, невежественный, ярко и роскошно одетый, с крошками в длинной бороде, с вытаращенными глазами, с огромными перстнями на толстых пальцах. Он не говорит на польском языке, смеется над европейским лоском и дипломатическими обычаями, моет руки после пожатий "с латинянами".

  А я знаю, что многое здесь выдумано. Шуйские по тем временам воспринимались россиянами как династия просвещенная, хитроумная, тяготевшая к Европе. Попав на престол, Шуйский - задолго до Петра - отправил боярских сыновей учиться в западные университеты, и ни один из них не вернулся. Шуйские любили народные игрища и представления, жесты их отдавали театральностью. Шуйского считают малограмотным, а его попытки вести прозападную политику - чистым розыгрышем в надежде привлечь на свою сторону поклонников польско-литовских порядков.

  Но на самом деле первым человеком, осознавшим губительность замкнутой русской жизни и пожелавшим медленно, не унижаясь, "ломать старину", был именно Василий Шуйский.

  Ну а дальше роман весело описывал страшные месяцы битв и осад, когда тощая дохлая ворона казалась лакомством, счастливое спасение повзрослевшим мальчиком своего благодетеля, богатую добычу и триумфальное возвращение домой. Той же дорогой. В день совершеннолетия дождавшейся невесты, радостно кидающейся ему в объятия.

  Песцы, соболя, горностаи, золотая утварь, украденная наверняка из православной церкви (это же у схизматиков, это не грех) и конец.

  Так не бывает, вздыхал я и захлопывал книгу. А потом меня звал о.Франтишек зубрить латынь, но в голове все еще вертелась Смута...

  Впрочем, историей болел я не один: в городке провели торжественную мессу, а затем дворянское собрание в честь событий 1863 года. Тогда на несколько дней городок вышел из подчинения Российской империи, и власть перешла к комитету восставших. Идея отметить этот юбилей, пока все заняты 300-летием правления Романовых, принадлежала пану графу Потоцкому, а так же нескольким другим знатным полякам. Мессу отслужил лично Франтишек. В костёле, рассказывали дамы, зажгли уйму дорогущих свечей неимоверной толщины - а было еще не темно...

  Элькина могилка.

  - Скоро мы поедем на Элькину могилку - сказал иезуит Франтишек воспитаннику. Грязь подсохнет, дорога очистится и можно станет ехать в одно отдаленное местечко.

  - Элька, объяснил пан граф Потоцкий, это наша местночтимая мученица за веру. Она была еврейкой, но тайно приняла католичество, за что бедняжку убили родственники, лет 50 тому назад. Ее задушили, а тело зарыли в сарае, прикрыв стогом сена, а чтобы отвести следы, объявили в розыск "как безвестно пропавшую". Полиция быстро нашла виновных - отца и дядю, они сознались и отправились на каторгу. Ксёндз настоял, чтобы Эльку погребли на католическом кладбище, у самого костёла, где рос старый-престарый шиповник, давно не цветущий и не дававший плодов. Он боялся, что озлобленные единоплеменники попытаются осквернить надгробие или ее безутешная мать решит под покровом ночи вырыть гроб и перенести на еврейское кладбище. Каково же было удивление, когда старый - престарый шиповник пышно зазеленел у ее могилы, а затем зацвел необычайно пахучими, яркими цветами, похожими на настоящие розы.

  Прихожане сочли это за знак свыше. С тех пор каждую весну, к цветению шиповника, приходят со всего Брестского повета поклониться бывшей иудейке Эльке Каплан, в крещении Элеоноре.

  - Кагал крайне нетерпим к выкрестам, заметил Франтишек, их если не убивают, то калечат и изгоняют из общины. Поэтому наша миссия среди евреев очень затруднена.

  ... Наконец стаял снег в полях, вешние воды высохли под лучами яркого солнца и мальчишка весело глядел на свои необъятные владения. Кричали, гомонили грачи, подлетая к большим растрепанным гнёздам, где уже галдели маленькие птенцы. Раскинула свои щупальца цепкая омела, высасывая первые весенние соки. Прорезались осторожные зубчики крокусов и первоцветов на освещенных склонах. Проснулись лисы, хорьки, барсуки и ласки. Воздух стоял легкий, теплый и прелый, казалось, будто по утрам с земли поднимаются облака пара.

  Местечко, где произошло убиение Эльки и где теперь собираются паломники посмотреть на воскресший шиповник, небольшое и бедное. Одна улочка, застроенная убогими домишками, еврейская корчма со слепыми окнами, врастающими в землю, халупы бедняков, крытые соломой и зеленым мхом, лавка, где отпускают бакалею "под запись", разоренная панская "экономия", бывшая когда-то полной шума. Костёл и еврейская "школа", "шуле", там и учат, и молятся, и собираются, построены прямо напротив друг друга. Но выбегающие из "шуле" еврейские дети не сталкиваются с выбегающими из костёла детьми: одни занимаются по субботам, другие субботы проводят дома. Здание "шуле" приземистое, деревянное, с треугольной щетинистой крышей, тяжело положенной на древесный сруб. Щели законопачены войлоком. Костёл светлый, высокий, нарядный, с блестящей железной крышей и красивой статуей на арке кружевных ворот.