Летом здесь отличная клумба, говорит Франтишек, а у "шуле" растут какие-то блеклые, искривленные цветы.

  Из распахнутых дверей разносится запах воска и звук органа.

  Орган немецкий, подарок бывших владельцев, подмечает пан граф, жаль, они обеднели и выехали...

  В костёле немного сумрачно, позолочено, торжественно, строгие святые смотрят с укоризной, горят свечи.

  - Интересно, сколько свечей съела умирающая Стефания Радзивилл, чтобы отправиться на тот свет? Десяток? Сотню? И почему прислуга не убрала от нее опасное лакомство? - думает Шуйский, он даже пытается спросить об этом у иезуита на выходе из костёла. Но тот одернет - Яну, не забивайте свою память всякими глупостями, бедная Стефания Радзивилл умерла от острой чахотки. Мальчишке тоже хочется надкусить толстые свечи, и он с отвращением отворачивается.

  Подходят к кладбищу. Шиповник на могиле мученицы Эльки уже покрылся яркими зелеными листочками, немного сморщенными, не совсем раскрывшимися. Шиповник огромен, растет от угловой стены и почти до ограды, якобы его посадили еще в прошлом веке, но точно не знает никто. Его ствол коряв. Шиповник ближе к дереву, чем к кусту, но дереву низкому, пригнутому, распространившемуся вширь, а не вверх. На могильной плите, белой и вытертой, стоят свечи. На иглах шиповника белеют записки, ветер колышет цветные ленты.

  - Попроси, чтобы Элька обратилась к Господу с твоими мольбами, даровала тебе крепость в вере - шепчет на ухо Франтишек.

  Но Шуйский думает совсем о другом. О том, что Элька могла убежать далеко-далеко, а он не может.

  Из дневника Шуйского. Началась война.

  Лето 1914 года выдалось жарким и засушливым. По утрам пан граф объезжал поля, оценивая, сколько еще могут продержаться без дождя, и говорил, растирая в ладони горячие недоспелые зернышки - Езус Мария, если еще неделю такая погода простоит, все погорит.

  В костёлах служили молебны о дожде. На крестьянские дворы приходили страшные, бородатые, с насупленными бровями филина, вещие старики, проводили некие темные обряды - звали тучи. О.Франтишек гонял их, грозя судом за колдовство, но деды не уходили.

  Ливень начался внезапно, в конце июля. Утром я нашел в парке две мертвые пустельги, лежавшие в выгоревшей траве тесно соприкасаясь боками, кверху лапками. В них было что-то детское и жалкое. Сидел в кресле у распахнутого окна, смотрел иллюстрации в книге Брэма - хотелось убедиться, что мне попались действительно пустельги, уж очень они маленькие и тощенькие, оконная рама с треском захлопнулась. Порыв ветра сшиб со столика тяжелую медную вазу. Капли били по стеклу. Лило до позднего вечера, потом отпустило, а в середине ночи я проснулся от шума воды. Вдалеке доносился голос пана графа - он никогда не возвращался из Вильно в такие темные часы, и это меня напугало. Говорил он громко, но я засыпал, поэтому успел услышать лишь одно слово - война. Еще он упоминал, что завтра надо непременно купить свежую газету, там все объяснят, а он устал и ложится спать.

  До утра, до утра.

  Утром Потоцкий разбудил меня, легонько пощекотав, посмотрел серьезными глазами, и сказал: беда, Яну, вчера в Сараево убили эрцгерцога Франца Фердинанда с женой, задержан сербский террорист. Это очень опасно, я думаю, что впереди большая европейская война. Россия - союзница сербов. Господи, какая же глупость это убийство. Ведь год назад еле преодолели Балканский кризис! Все так надеялись, что не будет новой войны хотя бы в ближайшие лет десять!

  Я перепугался настолько, что даже забыл про двух мертвых пустельг и дождь. Первая мысль: Польша не захочет участвовать в войне за российские интересы, Босфор и Дарданеллы ей не нужны, разгорится восстание, как в 1863-м, но его могут жестоко подавить. Тогда пана графа расстреляют, или сошлют в Сибирь, а меня вышлют под конвоем, с солдатами, обратно, потому что кто-нибудь наверняка знает подробности усыновления, напишет донос, представит, будто граф Потоцкий держит у себя русского мальчика против его воли или выдумает еще какую-нибудь ерунду, ведь мои предки Шуйские воевали с поляками.

  Но вскоре все успокоилось и забылось - пана графа, как известного филантропа, назначили в несколько спешно созданных комитетов, он жертвовал сам и убеждал жертвовать других. В гостиной, где я по субботам учился танцевать мазурки с Магдаленкой, теперь сидели по несколько учительских дочек, шили солдатам. Одну из них, Ядзю, обедневшую шляхтянку, высокую и худую, с копной каштановых волос, я запомнил, потому что о ней шептались - жених пропал без вести, а Ядзю часто видели вечерами под ручку с аптекарем, у которого жил толстый котище по кличке Вильгельм. В глазах учительских дочек аптекарь казался германофилом. Впрочем, вскоре она пропала.

  Мне доверили шлифовать курительные трубки, которые затем паковались в картонные коробки и складировались в библиотеке. Хорошо, если хоть одна из коробок дошла до фронта и порадовала солдат в минуты затишья. Сам Потоцкий давно не курил, убеждая, что от табачного дыма рано седеют, наверное, трубки были явно не его затеей. Везде говорили о махинациях с поставками фронту, о нажитых миллионах, возмущались и завидовали, но мало кто понимал, что творилось там и что в силах сделать для полуголодного, ограбленного солдата такой же не очень сытый простой мирный обыватель. Настроение у всех оставалось подавленным. Чего-то ждали, но старались об этом не распространяться.

  Лишь однажды иезуит Франтишек, отвлекшись от темы урока, сказал мне - мы все очень надеемся, что война оторвет Польшу от России и потом, когда станут кроить новую карту, новая Речь Посполитая займет на ней подобающее место. Какое именно, я уточнять не стал.