Якобы в Лужнах при постоялом дворе таились разбойники, убивавшие купцов и зарывавших их прямо под кухонным полом. Отчего там всегда, особенно в духоту, витал нестерпимый кладбищенский запах. Когда же на поиски пропавших отправился урядник, владелец двора его тоже зарезал и спрятал труп в колодец. Воду оттуда поэтому не пили. Опасным считалось и отдирать доски давно гниющего, некрашенного пола, из провалов которого прорастали гигантские чертополохи.

  Покойный дядя Ноны Агафоновны мог бы, конечно, немало рассказать о бесследно исчезнувших на его глазах постояльцах, но то дело старое и его никто не спрашивал. Он давно умер, передав двор сыну, тому самому последнему владельцу, продавшему Лужны. Нить распалась, единственное, что еще могла вспомнить племянница, - большую дубовую дверь с толстой медной ручкой-кольцом. Она вела в очень высокий и холодный, погреб. Девочкой Нонна очень боялась погреба, в готях у дяди всегда упрашивала спуститься за вареньем слуг, но те отбивались, говоря - "хозяин скажет, тогда спущусь".

  Чего они там боялись: Погреб как погреб. Глубокий только.

  Нонна вообразила, будто в погребе скрывается какая-то тайна, может, впрямь сидит целая разбойничья шайка, ножи точит, пистолеты заряжает, удавки проверяет, кровь смывает? Чуть подрастя, она уговорила девку-подавальщицу, сильную и бойкую, спуститься в погреб. Дядя к тому времени уже ничего ей не запрещал, лежал хворый, посетителей ждали порой по несколько дней. Гренадер-девице тоже хотелось полакомиться засахаренными сливами, она взяла свечу, накинула грубую куртку и полезла. Ноннушка, кучерявая и весноватая, светила ей дорогу. После полок с влажными банками они уперлись в другую, еще более массивную, дверь, обмазанную смолой, и ступили в проход, ведущий под реку, к Монастырке.

  Гренадёр-девица сказала, якобы мужской Успенский монастырь раньше соединялся под землей с женским Введенским, именно поэтому его поспешили после пожара перевести подальше за город.

  Шли они не очень долго, но и не очень быстро; проходя под Окой, чуть не задохнулись от сырости и слизи. Нонна запомнила, что по их ногам скакало невероятное множество маленьких лягушат, со сводов капало, но выхода они не нашли и вернулись обратно.

  О ходе под рекой Нонна никому не говорила, думая, что все и без нее об этом знают. Ведь со щекотихинского берега отправлялись барки, сновали грузчики, а складов поблизости не было. В подземельях зимой хранили то, что может понадобиться для новой навигации. Делали схроны и заначки, прятали деньги от себя (чтоб не пропить) и от алчной родни. Знали, что весной вернутся. И так было каждый год.

  Но настал 1868 -когда навигация на Оке не возобновивалась. Снесло плотину, вода не поднялась, хлеб решили пустить по только что открытой железной дороге. Лодки и припасы гнили в сыром подземье. Не все возвратились и за своими заначками...... Проклятая "железка" разорила множество купеческих семейств. Старые дельцы стрелялись, сходя с ума, пытались сжечь или утопить имущество, дабы не пошло на торги за бесценок. Более сметливые записывались в мещане.

  Среди множества банкротов оказался и отец Нонны Агафоновны. Весной этого злосчастного года он выбросил остатки товара - бечёву, шпагает и канаты - в выгребную яму. Ругая железнодорожного магната Лазаря Полякова купец 2 гильдии не забыл вовремя избавиться от складов и удачно вложиться в переделку двух домов. Они-то, разделенные на тесные комнатки, держали на плаву целый клан, дали Ноннушке возможность доучиться в пансионе и выйти замуж со скромным, но приданым.

  В окна той части их дома, где обитала Нонна Агафоновна, зашумела привокзальная суета. А потом еще пришёл электрический трамвай! Нонна Агафоновна, считавшая конку вершиной прогресса, приуныла. Но железная дорога все равно была главным ее несчастьем. Не все способны любить с силой, с которой она ненавидела рельсы, паровозы, станции, кондукторов, насыпи, кассы.... Она плевалась в спину путевым обходчикам. Велела заложить одно "нехорошее окно", выходившее на улицу перед вокзалом.

  Нелюбовь Нонны Агафоновны имела чётко очерченный радиус. Если товарную станцию Орёл она еще презирала, но не столь крепко, как Витебский вокзал, то уже Елецкий мини-вокзал Нонна Агафоновна смиренно терпела. Злило ее больше всего то, что окружало родные стены - главный вокзал, крупяная мельница, новый Иверский храм, Витебские дома, Витебский сад.... На все, на все не раз накладывала она прокятия, велела им тонуть, гореть, рассыпаться обратно в камень.

  И ведь спустя много лет Витебский вокзал разбомбили новейшими 11-тонными бомбами. Витебский сад вырубили на дрова, оставшуюся улицу Витебский сад упразднили. Витебские дома будто испарились. Витебский мост взлетел на воздух. И все, что выстроили после - было уже совсем другим привокзальем совершенно другого Орла.

  Казалось, будто она одна помнила другой город и этот город ее предал.

  ...... Решив побыстрее спуститься в неизвестные глубины, Фёдор Иоганнович потерял из-за распутицы два дня, всего два, но, придя туда, увидел высокий забор и суетящихся рабочих. Еще недавно он, говоря кому-то "это так же скоро, как элеватор достроить", имел в виду, что - никогда или почти никогда. Замерший на почти 20 лет орловский элеватор слыл притчей во языцех. Это был не просто долгострой, но долгострой мистический. С самоубийствами, развратом и привидениями. Ну и с коррупцией - куда же без нее.

  После голода 1891 года, терзавшего нечерноземные губернии, общественность потребовала, чтобы в каждом городе хранились запасы зерна. При надобности их будет можно оперативно раздать, отрубтв руки спекулянтам. Элеватор начали строить на развилке за Большой Курской дорогой. Возвели часть - и забыли. В пыльном чреве элеватора собирались тёмные компании, гуляли разбитные девки с Пятницкой, находили трупы бродяг, задушенных младенцев. За несколько лет до того даже обнаружили в элеваторе убившуюся дурочку Клавку: пьяная, она похвасталась сноровкой и, обещая пройти по краю пропасти, ухнула вниз, перешибая себе спину. Умирая, Клавка бредила золотыми горами, якобы охраняемыми пещерными безглазыми змеями, она была настолько пьяна, что ей никто не поверил.

  Теперь подойти к стройке мешал суровый сторож с ружьём. Проверять, заряжено ли оно солью или дробью, никто не решился. Стук колотушки, мерный и утомляющий, раздавался каждые три минуты, хотя за элеватором тянулась пустая скучная дорога.

  Фёдор Иоганнович поморщился и решил пойти другим путём. Каким именно - он еще не знал.

  Еще в монополии барон запасся свечами, заправил керосином верную болтушку "летучую мышь" (это был не его фонарь), подготовил "экспедиционный" брезентовый плащ, разжился щупом и острой лопатой. Оставалось только дождаться Пасхи.